Александр Васильев - Мемориал

«Кто в Мюнстере не бывал, тот Вестфалии не видал» — примерно так на русский лад звучит местная поговорка. И это не преувеличение. Здесь, на Рыночной площади и прилегающих улицах, что ни дом, то реликвия. Есть среди них и немые свидетели великих исторических событий, таких, например, как окончание Тридцатилетней войны. В зале этой Старой ратуши был подписан знаменитый Вестфальский мир, давший возможность вздохнуть обескровленным народам Европы… А этот кафедральный собор? Что только не помнит он на своем почти тысячелетнем веку? Его стены, высокие стрельчатые окна, древний портал видели закованных в железо крестоносцев, бюргеров в пышных, расшитых золотом одеждах, спесивых князей и графов, видели и «плебс» — трудолюбивых, неунывающих простолюдинов вроде этого, стоящего здесь же, на площади, запечатленного в камне крестьянина, нагруженного корзинами с овощами, с гусем, переброшенным через плечо. Все века вот такие подневольные сыны народа кормили плодами своего труда чванливых господ. Но время от времени чаша народного терпенья переполнялась, и площадь оглашалась шумом толпы и трубными звуками, зовущими к восстанию.

Эвальд подводит нас к одной из церквей, тоже старинной, но более скромной, чем собор, и показывает наверх. Там, под самым крестом, видны три клетки — снизу они кажутся почти игрушечными. Мы невольно ищем взглядом: нет ли в них птиц? Но, вглядевшись, видим, что клетки пустые.

Наш гид печально усмехнулся. «Вы слышали о Мюнстерской коммуне?» — спросил он. «Конечно!» Мы с генералом тут же выложили наши скромные, познания. Кажется, говорим, дополняя друг друга: если не изменяет память, это была, так сказать, последняя, но самая героическая страница Крестьянской войны. Древние «коммунары», защитники интересов бедноты, исповедовали равенство и братство, выступали за ликвидацию сословных привилегий, справедливое разделение имущества… «Да, да, — кивает своей рано полысевшей головой Эвальд, и его взгляд за очками слегка влажнеет. — Они, в сущности, боролись за то же, что и мы с вами. Только кончилось все плохо». Коммуну, рассказывает немец, задушили богатые феодалы, а попавших в плен вождей казнили. Для троих из них, самых стойких и убежденных, придумали особый, изощренный вид казни: живыми посадили в клетки, подняли на вершину этой церкви и потребовали при народе отречься от своих идей. Но враги так и не дождались торжества. «Коммунаров» не испугала мучительная смерть от голода. Они умерли, проклятые власть имущими, которые решили сохранить эти клетки навечно — в назидание всем, кто задумает когда-либо последовать идеям погибших…

История давняя, но трогает душу. Мы еще несколько минут стоим молча, как бы отдавая дань памяти героев. Есть, наверно, какая-то незримая связь между людьми всех эпох, теми, кто жаждет в этом мире справедливости и всеобщего счастья, кто ненавидит насилие и алчность.

В скромный ресторанчик, находившийся тут же, на средневековой Рыночной площади, мы приходим с опозданием. Нас уже ждут собравшиеся на дружеский обед местные коммунисты. Подъехал сюда и Вернер. Он укоризненно показывает нашему «гиду» на часы.

— Беда нам с тобой, Эвальд! Вечно ты со своими рассказами не укладываешься в график.

— Заморил всех голодом, особенно гостей! — прибавляет еще один из присутствующих, плотный коренастый мужчина с веселыми голубыми глазами, одетый в форменную курточку с изображением лиры в петлицах.

— В самом деле, — откликается Эвальд, доставая из кармана трубку, и виновато смотрит на нас с генералом. — Пусть товарищи простят мне мою болтовню.

Он садится и от смущения начинает выбивать трубку о колено.

Полная женщина средних лет, круглолицая, с цепким взглядом умных, насмешливых глаз, поднимает палец.

— Хочу сказать два слова в его защиту. Если он закурил, значит, и сам проголодался. Я уже заметила за ним… А ты, Вилли?

Она поворачивается к сидящему в кресле под пальмой худощавому пожилому мужчине.

— А… что? — Он, оказывается, задремал, пока нас ждали. — Что ты сказала, Фрида?

Все, кто наблюдал эту сцену, дружно хохочут. Раздаются реплики:

— Хорош! Что он будет делать после обеда?

— Досматривать свой сон. Наверно, тот был приятный, если наш Вилли жмурился, как кот на печке!

— Фрида, ты спроси у него потом наедине, кто ему там снился!

— Могу. Но тогда я должна рассказать, кто снится мне.

Все смеются, рассаживаясь за один стол. В зале собралось человек сорок, но ощущение такое, словно здесь одна семья, как и накануне, в профцентре, только меньше и, пожалуй, еще сплоченнее. Сюда пришли люди, которых связывают годы совместной борьбы. Некоторые из них, поясняет Вернер, еще помнят Тельмана, но есть и совсем молодые товарищи, испытанные в «легальных» схватках последних лет.

Эти люди пришли для встречи с нами. Не так уж часто, думаю я, им приходится видеть у себя посланцев страны, которая стала для них с юных лет маяком, озаряющим жизненный путь. Кое-кто по этому случаю даже приоделся. На том же Эвальде замечаю новый, видимо, непривычный для него, галстук. Женщины — в выходных платьях, кофточках. Нет никого, кто бы был в затрапезной помятой одежде или, наоборот, в новомодных джинсах. Все одеты просто, добротно, может быть, иногда чуть старомодно.

Мы с генералом внутренне подтягиваемся. Понимаем, что представляем сейчас не только самих себя. О, это нелегкая миссия! Но, не сговариваясь, стараемся нести ее без напряжения. Самое страшное, когда тебя сковывает свинцовая «официальность». Лучшее лекарство в таких случаях — это шутка.

И генерал (он, конечно, в центре внимания), взяв слово сразу за представившим нас Вернером, спрашивает у присутствующих, почему за столом он видит добрую половину мужчин в единственном числе.

— А где же жены? — Он комично обводит глазами сидящих. — Уж не являются ли некоторые товарищи послушниками какого-нибудь монастыря?

Юмор доходит, на лицах людей появляются улыбки. Однако ответа нет.

— Вот вы, — Алексей Кириллович кивает еще не старому, но уже лысоватому мужчине с крупными чертами загорелого лица. — Вас зовут, кажется, Вольфганг? Так скажите, пожалуйста, товарищ, у вас есть жена?

Немец, слегка покраснев, делает неопределенный жест.

Все смеются.

— Так есть или нет?

— Была! — подсказывает Вернер.

— Тогда извините, — генерал разводит руками, — не знал. И все равно трудно представить, что такой мужчина ходит в холостяках.

— А у вас где жена, Эвальд? — обращается он к секретарю окружкома.

— Тоже была, — негромко откликается тот.

— Но вот вы, молодой человек, неужели и вы не женаты?

— Нет.

— И не были?

— И не был.

— А почему?

Отвечающий, крепкий, широкоплечий блондин лет тридцати, с длинными волосами, широко улыбается.