Александр Васильев - Мемориал

Он говорит, что в годы своей довоенной юности, в далекие двадцатые годы, взял комсомольское обязательство выучить немецкий язык для того, чтобы способствовать лучшему взаимопониманию трудящихся СССР и Германии. Но так уж получилось, что вскоре пришлось приналечь на другие предметы, которые в силу исторической обстановки вышли на первое место. Впервые он пожалел, что не сдержал слово, лишь в конце этой войны, когда был уже майором и вместе с войсками оказался на территории Германии. Недобитые фашисты отравляли сознание простых людей, пугая всякими ужасами, которые якобы грозят им со стороны СССР и его армии. Как ему хотелось тогда разоблачить этот бред: своими словами, ярко, убедительно рассказать о характере советского народа — простого, совестливого, незлопамятного… Жалеет и теперь, когда бывает на немецкой земле с миссией мира и дружбы. И сейчас надо разоблачать клевету врагов и недоброжелателей. Но чаще он страдает от бедности своего запаса немецких слов, желая сказать простым людям, трудящимся Германии, обо всем том, что объединяет две наших страны, два народа, от которых в конечном счете зависит, быть или не быть войне в Европе, а может быть, и во всем мире.

— Я хочу поднять этот бокал… — генерал улыбается, — эту рюмку за то, чтобы мы всегда встречались на такой и подобных мирных позициях и чтобы наши глаза смотрели только дружески; чтобы злоба и жажда уничтожения никогда, понимаете — никогда! — не взяла верх над тем человеческим, что украшает нашу жизнь. За это, друзья, и за наших дорогих хозяев!

Все дружно опоражнивают рюмки. Выпив, Гертруд чмокает генерала в щеку.

— Вы так хорошо сказали!

Алексей Кириллович приятно смущен. Показывает глазами на хозяина.

— А он меня не вызовет на дуэль?

— Но вы же генерал. А он даже стрелять не умеет.

— Не умею? — Эрих, сделав грозное лицо, поднимается. — Да знаете ли вы, что я единственный вооруженный коммунист во всей нашей стране.

Он срывается с места, бежит в соседнюю комнату и возвращается с большим длинноствольным пистолетом образца прошлого века.

— Вот! — потрясает им в воздухе. — Дрожите, тираны!

— Скажи лучше, ночные воришки! — выкрикивает, смеясь, его жена.

— Те уже дрожат! Скоро полгода, как я на вахте, а все тихо.

— Еще бы! Ты и без этой пушки грозен.

Эрих снова куда-то удаляется, и здесь мы узнаем от его жены, что после исключения из профсоюза он долго скитался в поисках работы, пока наконец при помощи родственника устроился ночным сторожем с половинной зарплатой. Заработок у него теперь мизерный, но Гертруд, которая так же, как и Эрих раньше, работает на стройке, говорит, что взяла роль «коренника» на себя и тянет, не жалуется. «Значит, у вас теперь матриархат?» — замечает генерал. «У нас всегда был матриархат, — смеется женщина. — Мой муж от своей зарплаты оставляет мне рожки да ножки. Все остальное идет у него на общественные нужды».

Не успеваем мы спросить, куда он затрачивает свои средства, а главное, свою энергию в свободное от работы время, которого, как мы понимаем, теперь у него хоть отбавляй, как Эрих снова появляется с какой-то блестящей трубой в руках. Точнее, это сразу несколько труб, похожих на сложенные вместе пастушьи или древние сигнальные рожки.

— А вот оружие, которое не стареет! «Шальмайен!» — нет, перевода вы не найдете. Этот инструмент пришел из глубины веков и встал на службу германскому рабочему классу. Знаете, как у нас его называют? Горлом революции!

И он издает на трубе громкий, призывный звук.

Гертруд бросается к нему.

— Безумец, что ты делаешь? Ты хочешь, чтобы нам отказали в квартире? И так соседи недовольны, что рядом с ними живут коммунисты!

— Но я хочу, чтобы гости видели, что я не только слоняюсь здесь по ночам с этим дурацким пистолетом. Я — музыкант, дирижер и первая труба нашего шальмайен-оркестра!

— Мы верим, верим! — убеждает его генерал, опасливо косясь на стену. Но, кажется, там тишина.

Эрих успокаивается не сразу. Он несколько раз, уже шутя, приставляет трубу к губам, делая вид, что пугает соседей, называет их филистерами и собачьими хвостами, потом снова бежит в другую комнату и приносит кипу брошюр, где рассказывается долгая и славная история немецких «шальмайен-капелл». Оказывается, еще в средние века представители имущих классов — князья и графы — ненавидели не только музыкантов, игравших на этих инструментах, но и сами инструменты. Бедные рожки, как им доставалось! Их запрещали, конфисковывали, отправляли на переплавку… И гитлеровцы, не успели прийти к власти, как уже была дана команда «тотального» уничтожения ненавистных им труб. Уничтожили и «красных музыкантов». Многих из них схватили в Мюнстере в первые же дни нацистского режима. Из застенков гестапо они уже не вернулись.

— Каких людей убили! — Эрих называет имена. — Но музыку им убить не удалось, она живет!

В соседней комнате у супругов устроен своеобразный музей. На фотографиях последних лет мы видим новую мюнстерскую «шальмайен-капеллу»: десятка два музыкантов, одетых в синие костюмы, красные галстуки и темные береты. В центре группы, конечно, Эрих Керн, рядом с ним — его Гертруд. Еще два-три их сверстника, среди них мы узнаем Эвальда. Остальные — молодежь, парни и девушки не старше двадцати лет.

— Инструменты наши, костюмы — тоже, — поясняет хозяин, он же дирижер и первая труба капеллы. — Частная собственность, которая работает против капитала.

На других фотографиях показана жизнь рабочих Мюнстера — первомайские шествия, манифестации мира, концерты на самодельных эстрадах и просто во дворах, поросших травой. Всюду душой события является капелла. Но меня немного удивляет слишком уж сосредоточенный, даже суровый вид музыкантов. Замечаю, что при таком веселом дирижере и оркестранты могли бы быть повеселее. «Мы все веселые, когда отдыхаем, — отвечает Эрих, — но работать и скалить зубы — это могут только ресторанные шуты. Наша работа — серьезная!»

Хозяйка хлопает в ладоши, требуя внимания.

— Не говорите с ним больше о его капелле, не то он и вас заставит играть на этой дудке.

— Непременно! — подхватывает Эрих. — Мне как раз не хватает одного баритона и одного пикколо!

— Чур я — пикколо! — Генерал, смеясь, поднимает палец. — У моей внучки есть такая дудочка. Только далеко отсюда — в Москве.

— В Москве! — Эрих мечтательно поднимает глаза. — Вот где нам хотелось бы побывать с концертом.

— Кто бы там стал нас слушать, — Гертруд качает головой. — В Москве такие замечательные артисты, правда?

Но генерал отвечает, что у нас в столице часто выступают и таланты из народа, чьи концерты пользуются иногда не меньшим успехом, чем выступления профессиональных мастеров искусств.