Александр Васильев - Мемориал

Все же до весны дотянул. А в марте краснорожий фельдфебель из комендатуры привел к нам молодого чистенького офицерика в какой-то странной полугитлеровской-полубелогвардейской форме, крикнул: «Внимание!» и, осклабившись, вышел, оставив офицерика с нами наедине.

Это был власовский пропагандист, который стал уговаривать нас вступить в русский легион. Офицерик не превозносил немцев, нет, наоборот, давал понять, что с ними каши не сваришь, нужно помогать самим себе, а именно, как призывает генерал Власов, брать в руки оружие и воевать за «новую Россию». «Или, — пропагандист вразумляюще указывал пальцем, — доходить здесь, на нарах».

«Вы меня поняли, земляки?» — спросил он, закончив свою тираду.

«Поняли», — слабо отозвались нары.

«Так, значит, будем писать заявления?» Офицерик достал из планшетки аккуратно нарезанные листки бумаги и так же аккуратно заточенные половинки карандашей. «С кого начнем?»

«Ты для начала дал бы закурить, красивый», — сказал один из «доходяг», со впалой грудью и выбитым глазом. Я посмотрел на него с удивлением: неужели он поддался на агитацию власовца?

Офицерик засуетился, шаря по карманам, извлек портсигар, наполненный сигаретами, отсыпал половину и раздал жаждущим. Пьянящий ароматный дым заструился над нарами, перекрывая зловонные запахи.

Одноглазый сделал пять или шесть затяжек и передал окурок соседу.

«На, потяни, браток, табачок-то турецкий, не наша поло́ва! — сказал он, обнюхивая пальцы. — От одного духа чумеешь. — И усмехнулся. — Только уж больно цена дорогая… Стошнит, как подумаешь, а, па́ря?»

Офицерик, услышав, насторожился.

«Чего ты там мелешь? — Он спохватился. — Тебе вообще зря давал… слеподыру».

«Хоть я и слеподыр, а дальше твоего вижу. — Наш товарищ подмигнул единственным глазом. — Жаль мне тебя, красавчик, шейка-то у тебя белая, нежная. — И зацокал языком: — Ай-ай, как жалко!»

Мы поняли, засмеялись.

«Так будем писать, братцы?» Офицерик вскочил и пошел вдоль нар. Докуривая его сигареты, «братцы» насмешливо смотрели на него. Ни одна рука не протянулась за листком.

«Ну и подыхайте здесь, хрен с вами!» — злобно крикнул офицерик и, выбежав, захлопнул дверь.

В этот же день или на следующий я вдруг обнаружил, что одноглазый смельчак, высмеявший власовского вербовщика, расположился рядом со мной. Почему так случилось, мой обескровленный мозг сразу не осмыслил — то ли прежний сосед, лежавший слева от меня, умер и место освободилось, то ли сработал некий закон взаимного тяготения… Только помню шевельнувшуюся во мне радость, когда я, скосив глаза, увидел, как сбоку от меня тихонько, но основательно устраивается человек, единственный, кроме старшины барака и раздатчика пищи, кого я теперь различал среди всех. Как бы между прочим продолжая копошиться в уголке, он так же тихо и с усмешечкой, но уже дружелюбной, осведомился, как меня зовут. Себя он назвал Володей. «Вот и будем вместе, — прозвучало из угла. — А кто вместе — у того двести!» Приговорочка до смысла не дошла, но в груди у меня потеплело.

Мой новый сосед оказался человеком деятельным. Он куда-то уходил, потом приходил, шуршал какими-то бумажками, иногда забившись в самый угол, где на балке приспособил крошечную коптилку, сделанную из тряпочки, пропитанной неизвестно каким маслом, иногда же, по ночам, писал вслепую, что-то тихо бормоча себе под нос. Хилый на вид, с перебитыми ребрами, немного скособоченный, с красной, слезящейся пустой глазницей, которую он, уходя, прикрывал черной повязкой, с серо-землистым лицом и редкой, даже не нуждавшейся в бритве растительностью. Володя тем не менее не был доходягой. В отличие от многих, уже обессилевших или смирившихся с мыслью о тщетности своих усилий, он каждое утро перед раздачей баланды умывался заранее припасенной водой или талым снегом, скоблился — скорее для порядка, чем по необходимости, — осколком зеленого бутылочного стекла, подобранным где-нибудь на свалке, и никогда не попрошайничал, хотя сам охотно откликался на чужие просьбы. Он был еще и человеком хозяйственным. В углу, над балкой, у него находился целый маленький склад, в котором хранились аккуратно рассортированные по баночкам и коробочкам всякие необходимые в нашей нищенской повседневности предметы — пуговицы, крючки, нитки, иголки, многократно использованные, но чисто выстиранные бинты, жженый уголь для лечения поносов, кусочки жевательной смолы, предохраняющей, как говорили, от выпадения зубов, и еще масса всяких полезных мелочей, которым мы когда-то, до войны, не придавали никакого значения. Володя великодушно позволял другим пользоваться этими сокровищами, давал безвозмездно то иголку, то нитку, то сапожные гвоздики, показывал, как надо делать из старых истлевших шинелей тапочки, а из отслуживших свой век алюминиевых котелков — портсигары и ложки.

Однако сам он никогда ничего не мастерил с целью продажи или обмена. Брался за иглу или ножницы только тогда, когда надо было кому-то помочь. Увидев, что у меня под головой ничего нет, кроме колодок, набитых соломой и обернутых вещмешком, Володя все так же тихо, не говоря ни слова, сделал высокую, довольно пышную подушку и украсил ею мое ложе. «Ну, как, — спросил он, — устраивает?» Я не поверил, что это дается мне в дар. Значит, ему что-то нужно? Но у меня уже не было ничего, что имело хоть какую-нибудь ценность. Часы немцы с меня сняли еще тогда, когда подобрали нас, раненых и контуженых, на поле боя. Сапоги пришлось в лагере променять на баланду, гимнастерку тоже… Подушка, конечно, меня устраивала, и я, почти не надеясь, что сосед продаст ее мне, предложил за нее две пайки хлеба — мой последний НЗ. Володя, усмехнувшись, покачал головой. «Хлебец оставь себе, да не береги, ешь. — Он пошелестел у меня над ухом бумажкой, смущенно кашлянул. — Другим меня отблагодаришь… если силенок хватит». Я не понял, чем, лежачий, могу быть ему полезен. «Тут вот… стихозу одну нацарапал. Может, послушаешь?» Я сделал усилие, чтобы приподняться. «Лежи, не напрягайся!» И тихим будничным голосом, все так же смущаясь, он прочитал стихотворение, показавшееся мне как бы пародией на что-то давно слышанное. «Вспомнил я в минуту жуткую твой стройный стан и карий луч твоих очей. Война казалась мне простою шуткою, и сердце радостно забилось и звончей». Таинственная вспышка, вызванная в воображении, высветила разбуженную этими немудреными строчками картину из моего прошлого… Вот комната в старом домике на курьих ножках, жарко натопленная печь, сдвинутые к стене стол с недоеденными яствами и стулья, на углу стола раскрытый патефон, крутится пластинка, льются хрипловатые звуки танго, под которые мы, десятиклассники, юноши и девушки последнего мирного года, неуклюже и упоенно танцуем. «Карий луч твоих очей…» У моей девушки были серые глаза. Но это — о ней, конечно, о ней… Я силюсь вспомнить музыку, мелодия голубем парит надо мной, но не дает себя схватить… О, черт, да вот же она! «Мы будем пить вино шипучее…» Танго называлось «Брызги шампанского». Нет, «брызги» — это что-то страшное: грязь, кровь… Прежняя картина тут же гаснет. И я, украдкой размазывая пальцем слезу, говорю сочинителю, что все в его «стихозе» прекрасно, кроме двух-трех слов и названия. Лучше было бы назвать «Воспоминанием», тогда бы… Володя, не дослушав, кивает: «Ты прав, я тоже так думал». Он тянется к своему «тайнику» и достает оттуда завернутый в тряпочку ломтик хлеба с кусочком сала. «На-ка, дружок, подкрепись немного»… Беру, ем. Мне хочется спросить, откуда у Володи этот домашний хлеб, вкус которого я давно забыл, и сало, роскошь и подавно невиданная. Но сосед спускается с нар и, спрятав под рубахой бумажку со стихами, куда-то уходит. Странный, загадочный человек!