Александр Васильев - Мемориал

Дорогой Иван Гаврилович, ведь он же когда-то спас меня…

Я смотрю на него сейчас — седого, отяжелевшего, с отеками под глазами, и вспоминаю его другим — высоким, стройным красавцем с могучей и гладкой, как столб, шеей, с лицом, словно высеченным из чистого мрамора… Мне никогда не приходилось видеть таких красивых людей. Красивых и добрых! Кто был я для него — обычный лагерный доходяга, присланный из рабочей команды с переломом руки и красным «шайном» — адовой карточкой, в которой говорилось, что после излечения меня как саботажника должны отправить в штрафной блок «особого назначения». Что это такое, знал каждый в лагере. Я старался не думать о будущем. Ревир мне представлялся последней пристанью по дороге на тот свет.

Однажды в бараке появился какой-то рослый, светлоглазый парень с серьезно-озабоченным выражением глаз. Он кого-то искал. Карманы у него были подозрительно оттопырены. Сперва я принял его за обычного «менялу», лагерного спекулянта, ищущего, чем-бы поживиться. Он пошарил глазами по нарам и вдруг направился ко мне. Подойдя, нагнулся и шепотом назвал меня. Я вздрогнул, обожгла мысль: меня намерены досрочно перевести в штрафной блок. Но тут же инстинкт подсказал, что здесь что-то не так. И я кивнул. Парень еще раз оглядел меня, подмигнул. «Ты что, забыл? Я Леонид, Ленька! Давай котелок!» Я рванулся в темноту, в угол, дрожащими руками достал свою ржавую посудину. Парень быстро переложил в нее содержимое карманов — кусок просяного хлеба, несколько вареных картофелин, соль в тряпочке, щепотку табаку. Выложив, снова подмигнул, дружески пожал мне руку и быстро, слегка припадая на одну ногу, пошел к дверям. Я даже не успел поблагодарить его.

Можно было сойти с ума от счастья, Почему оно вдруг свалилось на меня, почему? Кровь билась в висках радостными толчками, перед глазами плыл туман. Я быстро, почти не жуя, съел одну картофелину, другую… Потом закурил. Затянувшись раз-другой, совсем опьянел и, отдав окурок соседу, повалился на нары. В ушах все звучали, как музыка, слова моего неожиданного благодетеля: «Мы о тебе позаботимся!» Кто «мы»? Все это было как сон.

Через два дня, под вечер, мой благодетель появился снова в нашем бараке и вызвал меня на улицу. В сгущающихся сумерках мы прошли с ним по «рингу» — замкнутой кольцом дороге — вдоль проволочной стены, окружавшей ревир. Тут я кое-что узнал, Леонид — он работал санитаром в операционной — сказал, что выполняет поручение главного врача, Я удивился: откуда обо мне знает сам главврач? Леонид только похлопал в ответ меня по плечу, как маленького. «Он все знает!» Эти слова прозвучали примерно так, словно речь шла о боге.

Мы долго прохаживались в темноте, ослепляемые иногда блуждающим лучом прожектора, и я ловил на себе острый, испытующий взгляд. Мой новый товарищ «прощупывал» меня, расспрашивая вроде бы невзначай, в какой семье я рос, где учился, кем воевал, как попал в концлагерь…

На следующий день рано утром, едва в бараках зажгли свет, пришел наш фельдшер, маленький ворчливый старик, и сделал мне клизму. «Сегодня вас будут оперировать по поводу аппендицита», — важно пояснил он и удалился. Я долго лежал, недоумевая, и вдруг вспомнил: до моего перевода в штрафной блок осталось всего три дня!

В полдень фельдшер пришел за мной и повел меня в хирургический барак. В приемнике уже ждал Леонид — торжественный, в белом халате. «Больной, идите сюда и разденьтесь!» — сказал он официальным голосом, преувеличенно громко, и провел меня в закуток, завешенный одеялами. Там шепнул: «Не бойся, операция ерундовая, а прокантуешься здесь еще с месяц». И радостно в самое ухо: «Ночью Москву слушали. Наши уже в Польше!»

Голый, я прошел в операционную и послушно лег на длинный и узкий стол, застланный простыней. Наискосок, в углу, возились два фельдшера, доставали из автоклава с кипящей водой блестящие ножи, ножички, кусачки и аккуратно раскладывали их на марлевой подушке. Я лежал, смотрел на эти приготовления и вдруг увидел его — моего бога! Он возник надо мной неслышно — огромный, в широком халате, с лицом, наполовину закрытым белой маской. На меня внимательно, с чуть заметной усмешкой, смотрели большие черные блестящие, необыкновенно выразительные глаза. «Здравствуй, герой! — послышался наконец низкий, приглушенный маской голос. — Значит, на операцию согласен?» Он спрашивал! Мурашки поползли у меня по телу — не от страха, от восторга. Куда я попал? Подо мной был не жесткий операционный стол, а белое облако, которое принесло меня сюда, в эту сказочную страну, где царят добро и человечность…

«Что с тобой, ты плачешь?» — спросил «бог». «Не знаю», — пробормотал я, глотая слезы. «Боишься?» Я отчаянно замотал головой. «Понимаю!» — сказал он.

Его глаза сделались грустными, задумчивыми. Он долго глядел на меня или мимо меня и молчал. Фельдшера рядом тоже замерли с инструментами в руках. «А вы что смотрите! — вдруг рявкнул «бог». — Оденьте его и пусть катится обратно в свой барак, к чертовой матери!»

Я опомнился у себя на нарах. Что случилось? Неужели я чем-то разгневал этого человека? Горестно закрывшись с головой шинелью, я погрузился в сон — тяжелый, тупой… Проснулся, услышав, как кто-то толкает меня. Это был Леонид. Даже в сумерках я увидел в его глазах веселые искорки. Высыпав в котелок свои обычные дары, он кивнул мне: выйдем.

Мы вышли. «Эх, ты, — сказал он, смеясь, — шуток не понимаешь. Пожалел он тебя, говорит: молодой, еще не резанный… Обещал что-нибудь другое придумать».

Еще через два дня меня отправили в туберкулезный филиал лагеря, а попросту «яму», где гитлеровские сатрапы, боявшиеся заразы больше, чем воздушных налетов, содержали инфекционных больных. Ходили слухи, что там режим еще жестче, чем в основном лагере, — несчастных чахоточных за малейшую провинность загоняют в бассейн с ледяной водой. Но это меня не трогало. Я знал, что назад из «ямы» уже хода нет.

На прощанье Леонид снабдил меня запасом хлеба и табака. «Учти, — предупредил он, отведя в сторону, — главное, чтобы тебя там оставили. А мы о тебе не забудем. Придешь — скажи врачу в приемнике: «Привет от Ивана Гавриловича!»

И пароль сработал.

В «филиале» нас всех провели через рентген. В темноте кабинета я различил две тени. Слышалась немецкая речь, латинские термины. «Сюда!» — скомандовала правая тень, и рука в холодной резиновой перчатке крепко сжала мне плечо. Это был наш врач, час тому назад я успел передать ему привет «от Ивана Гавриловича». Слева от него, как я понял, сидел немецкий «унтерарцт», Ледяная металлическая рамка прижалась к моей груди. «Дыши!». Я нерешительно вздохнул, не зная, что будет лучше для меня — дышать глубоко или, наоборот, затаить дыхание. Немецкий врач что-то пробурчал. Рука незаметно подталкивала туда-сюда. «Нихт кляр!» [12] Неясно, плохо видно (нем.) . — сказал немец. «Их глаубе, цвай вохе бехандлюнг!» [13] Я думаю, две недели для лечения (нем.) . — предложил русский. «Гут» [14] Хорошо (нем.) . , — недовольно согласился немец и махнул рукой….