Александр Васильев - Мемориал

Вскоре мы были уже не просто соседями, между нами завязалось что-то вроде дружбы. Мы уже ели из одного котелка, курили одну цигарку на двоих… Все доставал, конечно, Володя — хлеб, табак, соль. Иногда он приносил вообще царские лакомства: обернутый в зеленый капустный лист катышек пахнущего коровой домашнего масла или кусок пирога с мятой картошкой, с луком, со шкварками. Меня не раз подмывало спросить у него, откуда все это. Но я не решался, понимал: как бы мы ни были близки, чужую тайну надо уважать, не набиваться с вопросами. Рано или поздно, думалось мне, мой сосед сам скажет…

Спасибо ему! Прошло не больше двух недель со дня нашего знакомства, как я стал подниматься и сползать с нар, потом, держась за столбы, сделал первые шаги… Ко мне возвращались силы, а вместе с ними и надежда. «Жить! Жить!» — звенела каждая жилка, каждый сустав. Как-то я отважился оторваться от столба и добрался до окна. Через проволочную сетку увидел поникшие сугробы в проталинах, и сердце радостно забилось. Вот и еще одна весна в моей жизни! Сбросив колодки, я поднялся на лавку. У меня дрожали колени, но все же мне удалось дотянуться до открытой форточки и вдохнуть воздух. Голова закружилась, я чуть не упал. Вернулся на нары, в смрад, но он уже не мог заглушить пробудившийся для меня запах весны — талого снега, пьянящего воздуха…

В душе я называл Володю спасителем. Но назвать другом долго не решался, не имел права. Друг тот, от кого нет секретов. А Володя все еще чего-то остерегался и нет-нет, как бы невзначай, устраивал мне испытания. «Неужели ты ничего не написал про лагерную жизнь?» — допытывался он. Ему не верилось, что молодой грамотный парень, недавний победитель школьных литературных конкурсов, мог «засушить», как он однажды выразился, свой поэтический талант. «Чудак! — хотелось ответить ему. — До поэзии ли здесь, в этой душегубке?» Володя понял меня без слов. «Ты не прав, если считаешь, что нашему брату не нужны стихи или музыка, — серьезно сказал он. — Порой искусство, братец мой, лечит лучше лекарства».

Прошло еще с полмесяца, я уже выходил во двор и грелся под лучами весеннего солнышка, как вдруг однажды Володя подошел ко мне и тихо, так, чтобы никто не услышал, проговорил: «Хочешь послушать концерт? Тогда иди за мной». Он подошел к оплетенной колючей проволокой двери, ведущей на главную «штрассу», сделал знак стоящему за ней человеку с повязкой переводчика на рукаве. Тот, оглядевшись, достал из кармана ключ и открыл замок на двери, затем пропустив нас наружу, снова закрыл и, притворно покрикивая, повел дальше. «Куда он нас ведет?» Едва подумал я, как переводчик остановился возле крайнего из блоков, снова открыл калитку и вместе с нами прошел в нее, поспешно заперев за собой замок.

Мы вошли в казарму. Переводчик остался в коридоре, а меня Володя повел в одну из комнат, предназначенных для фельдшеров и санитаров. Там, среди тесно приставленных друг к другу железных кроватей, возле единственной тумбочки сидел плотный, с покатыми плечами, смуглолицый крепыш восточного вида и сосредоточенно, с какой-то недовольной гримасой рассматривал себя в зеркало. «Это ты?» — спросил он, не поворачиваясь. Володя усмехнулся, подмигнув мне. «Мы», — с тихим вызовом ответствовал мой товарищ. И представил меня.

Смуглолицый был уже, вероятно, наслышан о моей персоне. «Ах, так это вот кто!» — несколько небрежно, но с интересом произнес он и повернулся на стуле. Тут я увидел, что у него нет одной ноги, Правая штанина была подвернута высоко, под самым пахом. «Ашот Саядов, — представился он в ответ все так же небрежно, не протягивая руки. — А вообще… для своих — Саша».

Еще раз посмотрев на себя в зеркало, он почему-то подкрасил углем и без того иссиня-черные брови, демонически поводил глазами туда-сюда и, взяв из угла костыли, единым махом поднялся со стула. Встав, крепыш оказался неожиданно малорослым. Но силы он был, по-видимому, недюжинной. Крупный квадратный торс, сильные короткопалые руки, поросшие чуть ли не до ногтей черным волосом, большая голова — все в нем было выразительно, дышало нездешней крепостью и здоровьем.

«Посмотрите мой костюм, — он достал из фанерного чемоданчика старую, но чистую, аккуратно заштопанную тельняшку и самодельную куртку из синей фланели. — Пойдет?»

«Еще бы, — улыбнулся Володя. — Ведь ты моряк, а там много из-под Севастополя».

«Я тоже так думаю! В нем я еще не выступал, только вчера его мне Нила передала».

Он вскинул голову. «Сегодняшний концерт я посвящаю ей». Отставив костыли, он ловко облачился в костюм, нашел в нагрудном кармашке белый платочек с оборочкой, молитвенно зажмурившись, приложился к нему губами и вставил его снова в кармашек. Потом, уже удовлетворенно, взглянул на себя в зеркало и, решительно открыв костылем дверь, вышел из комнаты. Мы двинулись за ним.

Вся эта процедура с одеванием, зеркалом и подкраской бровей была и непонятна и смешна. Я уже понял, что новый знакомый — артист. Но что за концерт он может дать? Да еще здесь, в мрачной полутемной казарме, среди стонов и бреда умирающих? Со страхом и отвращением я смотрел на самодовольного фигляра.

Но уже через десять, самое большее пятнадцать минут я понял, что жестоко ошибся. Нет, этот смуглолицый крепыш знал аудиторию и чувствовал, что ей надо. Глядя на него — нарядного, торжественного, — люди думали так: смерть смертью, гадать не будем, когда придет наш конец, а пока живы, дышим, приятно посмотреть на артиста, который сам, без немцев, пришел к нам и хочет показать свое искусство, не гнушается нашей обстановкой, вон как чисто оделся — опять для нас же…

Таковы были мысли. На них, как на добротно вспаханную почву, весомо и благодатно падали слова и мелодия песни.

О, как он пел — с надсадной хрипотцой, простуженно и проникновенно! Мирный человек, артист, ставший воином в грозный час и не щадивший жизни в тяжком бою, — таким воспринимался этот крепыш, впившийся сильными пальцами в костыли. А его песни — они нацелены прямо в сердце. Никто не смотрит на недостатки текста, на примитивность мелодии. Главное — настроение, а оно уловлено безошибочно.

«Браво! Бис!» — неслось со всех сторон. Эти восторженные крики заглушали все другие звуки — и чей-то невольный стон, и чей-то одинокий трусливый призыв к «благоразумию». Людьми овладело неистовство.

Певец подождал, пока снова воцарится тишина, и, сам себя подзадорив, лихо щелкнул пальцами.