Сергей Граховский - Рудобельская республика

— Наши пришли! Наши пришли! — мчась по улице, кричали дети.

— Шапки с пиками, и на седлах все! Ей-же-бог, во-о-от с такими пиками. — И пацаны поднимали над головами пальцы.

Бабы, старые и малые высыпали на улицу. Молодухи на загнетках жарили яичницы с большими шкварками и радовались, что снова пришли свои и не пустят теперь сюда панский сброд.

Командир эскадрона, невысокий, с рябоватым лицом хлопец, сидел в ревкоме, рассказывал, как они пробивались по вражьим тылам, и диву давался, что здесь нет белополяков.

— Как только сунутся сюда, мы их сразу в православную веру обратим, — похохатывал Максим Ус. — Крещение в болоте им уже устроили.

— А теперь самый раз по Поречью ударить, — предложил Андрей Путято. — Мне там каждая стежка знакома. Наши отряды зайдут с тыла, а красная конница — с фронта.

— Подмогнем, — согласился командир эскадрона.

За ночь старый Кашпар через реку с ледяными закраинами у берегов перевез отряд Андрея Путято на правый берег. Партизаны исчезали в прибрежных зарослях, ельниками и рощами пробирались в лес, подступавший к самому Поречью. Обошли деревню и залегли. Было пасмурно и тихо вокруг. Ветер гнал колючий промерзший песок, свинцом бил в лицо, засыпал глаза. Притихшая деревня стояла на пригорке, над соломенными крышами торчала беленькая аккуратная церковная колокольня. Сквозь оголившиеся присады виднелась жестяная кровля поповского дома. Партизаны знали, что там квартируют офицеры, а солдаты заняли школу и живут по хатам. Надобно их выкурить из села, да так, чтобы своих людей не задеть.

Андрей Путято рассчитал, что на рассвете красная конница проскочит мост и подойдет к Поречью. Он прислушался.

— Дядька Терешка, послушай и ты, не иначе — они.

Старик сдвинул на одно ухо заячий треух и прильнул к борозде.

— Эге ж, Андрейка, слыхать.

— Отряд, пли! — скомандовал Путято.

Грохнул и прокатился залп. То в одном, то в другом конце села отвечали выстрелами. Наверное, очухались часовые. До партизан долетали крики, слова команды, вопли раненых. И вдруг на дальнем конце села послышалось протяжное многоголосое «ура!». На пригорке появилась конница, засверкали шашки, захрапели кони. Развевались на ветру крылья островерхих шлемов. Жолнеры выскакивали в расстегнутых мундирах, без шапок, в одних носках; ошалевшие, перепрыгивали через заборы, прятались в хлевах и за амбарами. Некоторые на неоседланных лошадях рванулись по узкой улице на кладбище в молодой сосняк. У церкви заговорил пулемет и свинцовым шлагбаумом перекрыл дорогу на улицу села.

Красноармейцы осадили лошадей, спустились в низину и начали окружать Поречье. Партизаны ползли к огородам, крались сквозь кусты, растущие на кочковатой пойме, чтобы с тыла прорваться на улицу и заткнуть огненную пасть пулемета, прикрывавшего отход легионеров. Белополяки, как из дырявого мешка, сыпались с другого конца деревни и пропадали в сосняке. Наконец дорогу им перерезала красная конница, ливнули свинцом кавалерийские карабины, засверкали клинки.

Дед Терешка не поспевал за молодыми. Сдвинув набекрень треух, он выскочил из-за куста крыжовника и заметил за стогом желтый мундир.

— Стой, пся крев! — крикнул старик, вскинув винтовку, но из-за угла прогремел выстрел. Терешка вздрогнул, пошатнулся, схватился руками за лицо и медленно стал оседать на грядку с мерзлыми кочерыжками срубленной капусты.

Его нашли после поля. На жиденькой бородке запеклась кровь, раскрытые глаза глядели в холодное серое небо.

Разгром партизанами и красной конницей пореченского гарнизона нагнал страху на белополяков. По селам поползли слухи, что из Гомеля прорвался полк Красной Армии и вместе с рудобельскими партизанами освобождает целые волости и города, а с часу на час будет и здесь. Люди ждали освободителей, из деревень по одному, по два исчезали мужчины.

Белопольское командование встревожилось: откуда появилась красная конница? Может, из этой опасной полесской зоны начнется планомерное наступление красных? По тому, что рассказывали бежавшие из Поречья легионеры, трудно было что-либо понять: у страха глаза велики — и ложка лопатой кажется.

Полетели тревожные телеграммы в Бобруйск и в Минск. Ответом на них были новые части уланов и пехоты, полевая жандармерия и артиллеристы. Они останавливались в Глусске. Заходили в хаты по три, по пять человек, выгоняли хозяев из горницы, занимали хозяйские постели, наваливали в углах целые горы амуниции и седел. Все местечко пропахло лошадиным потом и дымом походных кухонь.

Снятые с фронта части отъедались и отсыпались перед походом на Рудобелку. В местечко приезжали на расписных возках дебелые шляхтянки в длинных шубах с рыжими лисьими воротниками, в высоких ботинках на пуговицах и до утра плясали с офицерами мазурки и полонезы, играли в фанты с поцелуями, старались разговаривать «по-польске́му», хотя их болтовню варшавяне и познанцы понимали только с пятого на десятое.

А Иван Мозалевский с сапожным инструментом снова пошел по селам. Теперь он ломал голову, как проскочить в Рудобелку, чтобы передать своим, какие силы стянули на подступах к партизанскому краю белополяки. На одном из хуторов он встретил Марыльку, Соловьеву сестру.

Целый месяц с остатками батальона Александр Соловей маршировал по улицам маленькой Сычевки. Днем красноармейцы кололи штыками мешки с соломой, стреляли по мишеням, а вечером штопали гимнастерки и шинели, густо подбивали подошвы гвоздями и пели песни — латышские, венгерские, белорусские и польские. С латышами Соловей разговаривал на языке матери, с белорусами — на отцовском, польский малость помнил с детства от шляхтюков. Труднее было с венграми. Они хорошо понимали команду, знали, что делать, когда им что-нибудь поручают, а вот побеседовать, что называется по душам, командир с ними не мог. А как же командовать, когда не знаешь, чем жив боец, что у него на сердце, от чего грустит или радуется. Соловей часто ездил в Смоленск в штаб Западного фронта и в Упрформ, настаивал, чтобы батальон скорее направляли в бой, доказывал, что нельзя в такое время отсиживаться в Сычевке.

— Не торопитесь, товарищ Соловей, — останавливали его в Управлении формирования, — на ваш век еще войны хватит, вы себя еще покажете.

— Я ж не клоун, чтоб себя показывать. Я большевик, и совесть мне не позволяет палить по мишеням и сенники штыками потрошить, когда наши люди гибнут.

— Скажу по секрету, — говорил начальник Управления, лысоватый мужчина с выправкой и манерами бывшего офицера, — мы формируем полк красных коммунаров. Он отправится на борьбу с белолатышами. Именно ваши стрелки и будут освобождать родную землю. Командиром полка назначен ваш земляк, Иван Варфоломеевич Царюк. Вот так, Александр Романович. — Начальник приветливо улыбнулся и встал. — Зайдите в штаб фронта и получите приказ о переводе в Смоленск.