Сергей Граховский - Рудобельская республика

— Ты, браток Левон, как тот Соломон рассудил. Лучше и не придумаешь, — не удержался Терешка.

— Оно и вправду, Левон все ладно придумал, — посветлел лицом и улыбнулся Левков. — Собирайте мужчин, командиры. Расходитесь по селам, потолкуйте с людьми, чтобы каждый свое место знал.

— А бабы что? Калеки? — вскочила Параска. — Разве ж я своим голопузым лиходей? Пиши и меня, Андрей Степанович, — повернулась она к Путято. — Пока стрелять научусь, кашеварить буду, исподники и рубахи ваши стирать. Может, и в лес податься придется, так и там дармоедом не буду.

Через неделю в каждом отряде было уже человек по двести. Партизаны заняли Старую Дуброву: слева — дорога за Птичь, справа за две версты от села начинался лес, глухая панская пуща — зеленая крепость, перевитая невидимыми стежками. В ее глубину, на глухой остров, заросший осинами, дубняком и лещинником, каждый день пробирались мужчины из взвода Максима Уса. Они валили осинник и ельник, кололи его на длинные плахи. В одной вырубали «ухо», в другой вырезали шип и ставили большие шалаши. Накрывали их дерном, еловыми лапками, а то и мхом.

— Вот и фатеры на зиму есть, — любовался работой Максим Ус. — Коли выкурят из Дубровы, отселева будем лупить по ягомостям.

На остров привезли запас муки, соли, даже котел, вывороченный из панской кухни. О том, что происходит на острове, знали только ревкомовцы и хлопцы из Усова взвода.

Исчезла из Хоромного и Соловьева Марылька. Сказала, что идет за реку, тетку проведать. Тайком переговорил Левков и с пастушками, гонявшими скотину на прибрежные покосы у Птичи.

— Ежели что такое заметишь, посылай подпаска. Нехай шпарит в ольшаник до наших постов, а мы уж тут сообразим, что делать, — толковал хлопчикам председатель ревкома.

Раза три из Перекалья добиралась маленькая хромоножка Лина, двоюродная сестра Марыльки. Обвешается котомками, положит в них краюх да корочек, посошок в руку и шкандыбает где дорогой, где полем — ни дать ни взять побирушка убогая. Завернет к Параске, лохмотья сбросит, не девка — лялька: глаза синими искорками горят, волосы льняной волной на плечи спадают. Подвернет искалеченную ножку на лавочке и слово в слово пересказывает, что велела передать Марылька.

— В Косаричах, Хоромцах и в Поречье легионеры стоят. Немного, человек по двадцать. Офицер у пореченского пола в доме живет, с поповнами под ручку гуляет, а ночью караулы обходят. Объявился ж и Казик Ермолицкий: говорили, в Хоромцах возле вахмистра отирается. Все по болоту шныряет да ищет броду на реке, чтобы как-нибудь через Затишье сюда поляков привести. Надеются из лесу как снег на голову свалиться на вас.

Когда приходила Лина, Параска посылала своего старшенького, Василька, за дядькой Максимом или Левоном. Чаще приходил Одинец и так дотошно все выпытывал, будто допрос снимал: и где у них посты стоят, и сколько пулеметов в каждом селе, и как к народу относятся?

Утром Лина снова натягивала свое тряпье, крест-накрест обвешивалась сумами. Тревожилась Параска, чтобы не схватили ее поляки.

— На ту сторону возле хутора на челне старый Кашпар перевезет, а там не тронут — нищенка, латышка, а нас они почему-то за своих считают. — И Лина, прихрамывая, покидала село.

Партизаны верили девушке и готовились встретить поляков у Затишья. Расставили посты, подстерегали на каждой лесной стежке. Тишина была тревожная. Из-за реки доходили слухи, что в имения и села прибывают новые части, по полям гарцуют уланы, рубят на ученьях лозу и хвастаются, что вот так же поснимают головы всем «рудобельским бандитам» и освободят усадьбу барона Врангеля. Однако уплывало лето, а они почему-то не торопились выступать на Рудобелку.

Когда отшумел листопад и заморозки прихватили поля и дороги, эскадрон улан ночью занял Затишье, надеясь внезапно ворваться в волость, схватить ревкомовцев и открыть дорогу пехоте.

Только в каждом селе за рекой были партизанские глаза и уши. Отряд Игната Жинко собрался в кустарнике, возле гнилой топкой канавы. Она заросла аиром и лопухами, а сверху подернулась тонким ледком. Над канавою провис шаткий мостик из жердей. Только через него и можно было переправиться на Рудобелку. Взвод Тимоха Володько перешел на другой берег, откуда должны были ехать уланы, и залег в ракитнике. Максим Ус со своими хлопцами остался по эту сторону канавы. В самом начале мостика они оставили несколько жердей и на середине раздвинули их так, чтобы ноги лошадей как раз провалились между ними, а в конце мостика сбросили настил совсем. Сами цепочкой рассыпались вдоль канавы, укрылись за пожелтевшим камышом и кустами. Это они называли Соловьевской засадой.

Нудно шелестела сухая осока, будто серп о серп скрежетала камышовая листва, по небу ветер гнал взлохмаченные тучи. За ними то прятался, то выглядывал тоненький, холодный молодой месяц и заливал болото синеватым светом. Вытягивались длинные тени от кустов, поблескивали тонким темным ледком лужи и канава.

По скованной первым морозцем дороге гулко зацокали копыта. Из лесу выползла длинная колонна всадников. Месяц освещал тускло поблескивающие вороненые стволы карабинов, отполированные стремена, начищенные шпоры. Уланы ехали медленно и осторожно. Как только первые лошади ступили на жердяной настил, из ракитника сверкнуло пламя, тишина разорвалась, будто кто-то большой и сильный резко рванул настывшую огромную простыню. Кони бросились вперед, задние отскочили в сторону, поднялись на дыбы, чтобы перепрыгнуть канаву, и, проламывая топкий ледок, со всего маху летели в густую холодную жижу. Передние проваливались между жердинами на мостике, бились мордами, силясь подняться. Жолнеры хватались за карабины, но залп с тыла, словно ужасный смерч, погнал лошадей к канаве, и они с разгона влетели в ледяное болото. Неожиданно с фронта ударил взвод Максима Уса.

Жуткий нечеловеческий рев, стоны и крики, казалось, долетают до неба. А молодой месяц выплывал из-за косматых туч и удивленно смотрел, как бьются и умирают на земле люди.

В гнилой канаве захлебывались и храпели лошади. Кто-то пытался выползти из трясины, обламывая сухие стебли камыша. Беспорядочно палили уланы и рудобельцы.

Когда все утихло, партизаны перебросили через канаву снятые с моста длинные жерди; балансируя на них, наклонялись, срезали ремни и вытаскивали из болота скользкие карабины. От мороза они сверкали, как покрытые тонким стеклом.

У самого берега, по грудь в трясине, лежал Казик Ермолицкий. Руки примерзли к рыжей осоке, воротник новенького мундира был залит кровью.

После боя у канавы партизаны воспряли духом. А тут еще из-под Копаткевич пробивался к своим эскадрон красных конников и завернул в Рудобелку.