Сергей Граховский - Рудобельская республика

Строятся взводы и роты. Грузят на повозки тощие солдатские одеяла и набитые сеном подушки, снаряжают походную кухню.

Соловей, чисто выбритый, загоревший, подтянутый, переходит от роты к роте, торопит бойцов, но не суетится. Вылинявшая армейская фуражка немного тесновата ему и поэтому сползает на затылок, открывая светлую полоску на лбу, френч с большими карманами слегка великоват и коробится под ремнями.

— Батальон, на-пра-во! — командует Соловей.

Все повернулись, только один как стоял, так и стоит. Бойцы толкают его, шепчут: «Направо, тетеря». А он ни с места — стоит столбом и только моргает белыми, как у поросенка, ресницами.

Соловей медленно подошел к нему:

— Товарищ Парчук, видать, команду не расслышал.

Подбежали ротный и взводный. Ротный закричал:

— Красноармеец Парчук, направо!

— Не кричите, — остановил его комбат.

Наконец Парчук отозвался:

— Не могу направо, товарищ комбат, так как есть разутый.

Он поднял ногу в разбитом вдрызг ботинке. Из-под запыленной, оторванной головки выглянули грязные голые пальцы.

— Вот, небо говорит — обутый, а земля — босый.

Стоявшие рядом бойцы засмеялись, улыбнулся и Соловей.

— С голыми пятками только драпают, а мы ведь наступать едем.

— Именно наступать. Снимай опорки!

Парчук стал на колени и начал распутывать веревочные шнурки.

Нагнулся и комбат. Он ловко стащил сапоги и подал Парчуку:

— Обувай и не задерживай батальон. Портянки хорошо завертывай, чтобы мозоли не набил. И шагом марш!

Красноармейцы сначала искоса поглядывали, а потом без команды повернулись и загалдели:

— Живодер, средь бела дня командира разул!

— Товарищ командир, я ведь не того. Мне ваши не надо. Нехай каптенармус расстарается.

— Обувай, обувай и топай.

Соловей стоял босой на теплом булыжнике. Парчук не знал, что делать. Он хлопал белесыми ресницами и молчал.

— Быстрее, быстрее! — поторапливал командир.

— Такой и отца родного разует, — возмущались красноармейцы. — Душу черту заложит, гад печеный.

Парчук еще пробовал отнекиваться и оправдываться, но сапоги все же обул, а свои опорки привязал к скатке. Батальон тронулся со двора на станцию.

— Запевалы, на середину! — скомандовал Соловей.

Заколыхались штыки, сотни голосов подхватили:

Песня звучала как присяга. Выпрямлялись спины бойцов, далеко-далеко глядели глаза.

А спереди и с боков, вплоть до самого вокзала, бежали те самые замурзанные хлопчики, что всегда встречали и провожали красноармейские части.

Над житом, над придорожным ракитником клубилась густая пыль. Солнце затянуло тонкое белесое марево. Привяли травы, склонились ромашки и колокольчики, шелестело былье под ногами. В пыльном облаке мерцали штыки, раздавался глухой и мерный шаг солдатской колонны.

Только что бойцы оставили тревожно притихший Минск. Казалось, люди поблекли, сжались в ожидании неотвратимого страшного нашествия. Они молча укладывали узлы на балагольские длинные дроги, спешили, куда-то ехали, а сами толком не знали куда.

Красноармейцы шли навстречу белопольской армии, чтобы преградить ей дорогу, задержать, не пустить дальше. К бобруйским батальонам присоединился борисовский, два новогрудских и минский стрелковый полк. Пополненные, шли они на Прилуки. Приближаясь к селу, пропотевшие, запыленные бойцы подтягивались и запевали песню. Выходили к воротам пожилые крестьянки; выбегали с выгоревшими, как солома, головками хлопчики; уцепившись за мамкины подолы, украдкой поглядывали на шагающее войско девочки.

Привалы устраивали у колодцев. Скрипел колодезный журавль, бренчали котелки и булькали фляжки. К бойцам подходили молодухи, расспрашивали: «Часом, не встречали где моего?» Называли имена и фамилии. Ротные острословы начинали зубоскалить:

— А мы разве чужие? Выбирай любого!

— Только моргни, целый взвод прибежит.

Молодухи стыдливо отворачивались и отмахивались от охальников. Те, что побойчее, огрызались:

— Чего доброго, а кобелей хватает, а этим голопузым батька нужен.

Старые женщины прижимали к груди большие натруженные руки, качали головами:

— Когда же это люди навоюются?

— Колотят, колотят друг друга.

— А, боже милостивый, неужто снова панов пустите? — И выносили кто жбан холодного молока, кто кварту березового сока, кто теплых блинцов.

С середины улицы неслась команда: «Стройся!» Над заборами подымалась пыль, вырастал частокол штыков и колыхался то влево, то вправо.

Сзади гремели двуколки со снаряжением, гулко погромыхивали пароконные фуры и закопченные походные кухни.

Батальоны занимали фронт от Прилук до Острошицкого городка. Рыли окопы, на высотках устраивали пулеметные гнезда, а в ярах — блиндажи.

Соловей целыми днями был со своими бойцами. Когда замечал, что иной уже выдохся, безразличным тоном говорил:

— Дай чуточку размяться, чтобы кровь не застаивалась, — брал коротенькую лопатку и так ловко нарезал кирпичики дерна, так заглаживал бруствер, словно всю жизнь только этим и занимался.

— Ловко у вас получается, товарищ комбат, — подзадоривал боец.

— Я, брат, за николаевскую войну землицы перекопал больше, чем ее было у князя Радзивилла… Люблю запах свежей пашни, а приходится окопы рыть.

Часто он помогал и белобровому Парчуку. Тот, моргая ресницами, жаловался:

— Прохода не дают, товарищ командир. За версту кричат: «Не жмут?» Я же не хотел, товарищ… Александр Романович.

— Да пусть смеются, — весело отвечал Соловей, — лишь бы мы с тобой были обуты. — И он хлопал по высоким голенищам своих сапог.

Вымотавшись за день, красноармейцы прямо в одежде спали по амбарам, на чердаках, на сеновалах. Командир каждую ночь отправлялся с бойцами в разведку, проверял дозоры, а на рассвете был уже на ногах. Вместе со всеми хлебал из котелка жиденький пшенный супчик, собирал в ладонь крошки клейкого овсяного хлеба и сыпал в рот.

Батальон укреплял подступы к городу. Соловей подбадривал бойцов, а сам тосковал и каждый вечер ходил к командиру полка, обрюзгшему и очень уж спокойному «военспецу».

— Мы же не инвалидная команда, чтобы только землю колупать. За двадцать верст отсюда идут бои, а мы отлеживаемся по сеновалам. Не отдадите приказ, снимемся сами! — настаивал Александр Романович.

Наконец снялся весь полк и занял позиции между Раковом и Койданавом. В первую же ночь у Старого Села вместе с разведчиками Соловей залег в ольшанике. Из озерца выбегала узенькая извилистая криничка. По карте он определил, что это Птичь. И откуда только берется? Кажется, пригоршней вычерпаешь, а она себе бежит, пробивает дорогу среди цепких корневищ и глины, протачивает камни, ширится и набирается сил. Вон какая она широкая в Глусске и возле Рудобелки! Вот так и они, начинались с ручейка, а нынче уж никто не остановит. «Лучше не становись поперек дороги — смоем, чтоб и следа не осталось!»