Владимир Пятницкий - «Лев Толстой очень любил детей...»

Как отдельный текст «Веселых ребят» я не читал, а узнал, что про Льва Толстого — это не Хармс, только когда занялся Национальным корпусом русского языка. Не помню, откуда мы брали тексты, но это была какая-то авторитетная библиотека в интернете. И там «Анекдоты из жизни Пушкина» включали и всю псевдохармсиану, датированную тоже 1930-ми годами. Однажды, около 2008 года, если не путаю, к нам пришло «сообщение об ошибке» — есть такая функция в Национальном корпусе: сообщить об опечатке, ошибке в разметке или другом «косяке». И там было сказано, что «Анекдоты» — не Хармс! Как не Хармс? Ведь «у Пушкина было четыре сына, и все идиоты» есть во всех собраниях сочинений Даниила Ивановича.

Оказалось, что в той интернет-библиотеке в одном файле были смешаны настоящие «Анекдоты» (кстати, сам Хармс писал это слово как «анегдоты», так «всегда выглядело в его написании») и «Веселые ребята». Мы отделили апокриф в отдельный файл и не стали его удалять из корпуса. Зачем? Мы поставили просто правильную дату, 1971–1972, и настоящих авторов — Доброхотову-Майкову и Пятницкого. Это же важнейший текст русской культуры, примеры из которого должны быть доступны исследователю русского языка.

•••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••

Лев Рубинштейн,

писатель

/выпуск филфака Московского государственного заочного педагогического института–1971/

Я эти рассказики читал очень давно, но они не произвели на меня никакого впечатления, так как я уже хорошо знал Хармса и очень его любил. Поэтому «вторичные» тексты показались мне ненужными.

•••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••

Илья Симановский,

соавтор книги «Венедикт Ерофеев: посторонний»

/выпуск МИФИ–2004/

Впервые я услышал эти анекдоты от старшей сестры или прочитал в одном из перестроечных журналов вроде «Юности» (или, может быть, на самиздатовских распечатках, которые у нас тоже валялись?). Это конец 1980-х или начало 1990-х годов, я был в младших классах. «Лев Толстой очень любил детей», «…и уехал в Баден-Баден», «однажды Пушкин переоделся Гоголем». Сестра и мама их цитировали. Примерно тогда же и теми же путями я узнал некоторые рассказы и пьески Хармса; особенно меня смешило «Мерзопакость, опять об Гоголя». Все это, разумеется, спутывалось в одного автора, а распуталось к первым курсам института, когда я купил трехтомник Хармса и тогда же узнал, что «Баден-Баден» — Хармс ненастоящий. Если раньше анекдоты меня смешили, то теперь я запрезирал их как грубую подделку. Я числил их чем-то вроде книжечек про Шерлока Холмса и Ната Пинкертона, которые ходили в начале 1990-х наряду с Конан Дойлем.

Поэтому, когда в начале 2000-х распространился томик Хармса, где эти анекдоты оказались в разделе «Приписывается Хармсу», я раздраженно втолковывал его обладателям, что это не Хармс и полное безобразие печатать это вместе с Хармсом. Морщился, когда младший брат однокурсника со смехом зачитывал оттуда именно «ложного Хармса» про «Достоевского, царство ему небесное». Мне это казалось дурным вкусом и оскорблением настоящего Хармса. Фамилий авторов я не знал, знал только, что они называются «Веселые ребята», и мне представлялось нечто вроде команды КВН.

Потом мое отношение к анекдотам снова изменилось. Сначала друг в компании процитировал про Льва Толстого, который идет с ночным горшком в руках и говорит, что «я кое-что наделал и теперь несу всему свету показывать». Я по привычке выдал знатока: «Это не Хармс!» И прилюдно сел в лужу, потому что это Хармс, «Судьба жены профессора», — рассказ, который я почему-то упустил. Это меня окоротило. Я подумал, что зря высокомерно относился к качеству анекдотов, раз за них можно принять настоящего Хармса. А потом, еще спустя лет десять, я прочитал в блоге Софьи Багдасаровой историю «дуэта» Доброхотовой и Пятницкого и так впервые узнал, что цикл не устный. Я думаю, это ключевой момент — читать анекдоты без рисунков, с которыми они задумывались, все равно что читать тексты песен, которые подразумевают мелодию. С рисунками «комплект» начинает «играть» совсем по-другому и оказывается не «псевдо-Хармсом», коварно маскирующимся под Даниила Ивановича, а самостоятельным и оригинальным жанром, передающим Хармсу уважительный поклон. Меня и сегодня раздражает, когда тексты Доброхотовой путают с Хармсом (у Парфенова в «Птице-Гоголе» был косяк — я страшно расстроился), но теперь я досадую из двустороннего уважения. И к Хармсу, и к настоящим авторам.

•••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••

Алексей Никитин,

художник-комиксист, автор книг комиксов «Хармсиада» и «Хармсиниада» (первое издание 1998 год; 8 переизданий)

/выпуск СПбГХПА им. Штиглица–2004/

Мне было лет 15, около 1994–1995 года я ходил в детскую художественную школу города Всеволожска. Там я отличался тем, что шел абсолютно своей дорогой — рисовал комиксы. Был вхож в чертоги директора, листал в этом кабинете альбомы, демонстрировал свои последние работы — пытался поддерживать «беседы об искусстве». Я в тот период был этакой «маленькой знаменитостью», мои рисунки ходили по рукам, публиковался в местной газете. Именно директор художественной школы Людмила Яваева и подсунула мне как-то раз книжный сборник Хармса «Полет в небеса». А еще — отпечатанные на печатной машинке анекдоты, тоже, по ее словам, авторства Хармса, но вроде как запрещенные и потому существующие в таком нелегальном виде (их сопровождал такой флер).

Я, признаться, к тому времени уже чувствовал потребность вырваться из-под спуда «диснеевского» рисования, которому был очень подвержен. И эта новая литературная основа открыла возможность стилистически иного языка — при этом оставаясь в структуре комикса.

Помню, поразился их необычности — они были совсем не похожи на типичные анекдоты, например пришедшие из школьной среды, а их было очень много, и они тоже шли циклами. У меня к тому времени уже была нарисована серия комиксов и «Про Штирлица» и «Про Чебурашку и Гену»… Но в этих машинописных листах приятно зашкаливал абсурдизм и интеллектуализм. Короткие рассказики и поэтические вещи Хармса просто перевернули мои воззрения на литературу (а я считал себя довольно начитанным).

Итак, я сразу же стал думать о переложении этих замечательных вещей на язык комикса. В книге было 7 «Анегдотов из жизни Пушкина» (Хармса. — Ред .), и в машинописном варианте — не помню, порядка 30 (из «Веселых ребят». — Ред .). Вот за этот материал я усердно и взялся. Причем мои впечатления от хармсовских текстов были прямо противоположны иллюстрациям к тем же произведениям, которые мне довелось в ту пору, да и позже, увидеть. В них присутствовала какая-то болезненность: я же, наоборот, видел стопроцентное искреннее веселье.