Владимир Пятницкий - «Лев Толстой очень любил детей...»

В самиздате этот анекдот бывает исключенным, видимо, как «не смешной».

•••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••

№ 54 (стр. 86)

Однажды во время обеда Софья Андреевна подала на стол блюдо пышных, горячих, ароматных рисовых котлеток. Лев Толстой так разозлился! “Я, — кричит, — занимаюсь самоусовершенствованием! Я не кушаю больше рисовых котлеток!” Пришлось эту пищу богов скормить людям.

«Рисовые котлетки» — это выражение Ленина. Он писал, что Толстой — это «с одной стороны, гениальный художник, (…) с другой стороны — “толстовец”, т. е. истасканный, истеричный хлюпик, называемый русским интеллигентом, который, публично бия себя в грудь, говорит: “Я скверный, я гадкий, но я занимаюсь нравственным самоусовершенствованием; я не кушаю больше мяса и питаюсь теперь рисовыми котлетками”» ( Ленин В. И. «Лев Толстой, как зеркало русской революции». Там же).

В упомянутой выше поваренной книге С. А. Толстой рецепта рисовых котлет не нашлось, но приводим рецепт, озаглавленный «Котлеты в папильотах» : «Распустить чухонское масло, в кастрюлю положить котлеты, посыпать солью и перцем и жарить, чтобы котлеты почти изжарились, выложить их на блюдо, полить маслом и посыпать петрушкой, луком-пореем и т. п., изжаренными в другой кастрюле. Дать этим котлетам остыть, взять бумагу, намочить ее прованским маслом, обсыпать каждую котлету жареными травами, обложить с обеих сторон тоненькими ломтиками свиного сала, свернуть бумагу таким образом, чтобы котлеты лежали в ней как можно плотней, и, чтобы сок не вытекал, прикрепить бумагу ниткой к кости. За 1/2 часа, как надо подавать, уложить котлеты на ростере (а в случае нужды на сковороде) и жарить на самом слабом огне, чтобы бумага не сгорела; потом снять нитки и подать на стол в бумаге. В соуснике подать густой бульон с лимоном и каперсами».

•••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••

№ 55 (стр. 87)

Однажды Пушкин переоделся Гоголем… тьфу, …… … мать!

Будучи подражанием Хармсу, фантастические истории «Веселых ребят» как феномен абсолютно самоценны. Опорная их интенция — «одомашнивание» русского литературного пантеона через синтез фантастического и бытового. С учетом того, что в русской культуре писательский труд традиционно возводился в ранг священнодействия, эти маленькие сюжеты напоминают скорее даже бурлескные вариации средневековых мираклей, одновременно низводящие, изящно травестирующие великие фигуры и пестующие почтение к ним, преумножающие их символический капитал в картине мира читателя. Сходных пропорций соединение гротескного и заурядного мы видим у Хармса, вместе с тем у него даже эти вроде бы не самые потусторонние тексты проникнуты мыслью о принципиальной непознаваемости действительности и ее распаде.

Кому-то, знаю, видится в крошечных историях «Веселых ребят» филистерство, редуцирующее литературу до курьеза и анекдота в позднем значении слова (хотя и здесь, и у Хармса преобладающее значение первое, от фр. anecdote , «краткий занимательный рассказ о некоем случае»). Однако же в случае с ними reductio ad absurdum предстает не логическим приемом, опровергающим тезис оппонента вместе с самими «абсурдными доводами», а самоценным методом, который позволяет из домена абсурдного вернуться в пустыню реального, но с чуть более теплым и менее косным представлением о «титанах культуры» и о себе.

Если оставить за скобками наследование Хармсу, цикл «Веселые ребята» самостоятелен и, пусть имплицитно допускает продолжение, авторское или анонимное, фольклорно-салонное или полностью фольклорное, завершен — даже замкнут как семиотическая система. А у Хармса же анегдоты из жизни Пушкина тесно смыкаются с другими текстами о классиках XIX века, зачастую мрачными, подразумевающими иные смеховые модальности. Взять хотя бы тот финальный пассаж его текста, повествователь которого якобы — фантазийный извод действительного события из жизни автора — берется написать заметку о Пушкине, однако теряется в лабиринте дейктических отражений:

«…Да и все люди по сравнению с Пушкиным пузыри, только по сравнению с Гоголем Пушкин сам пузырь. А потому вместо того, чтобы писать о Пушкине, я лучше напишу вам о Гоголе. Хотя Гоголь так велик, что о нем и писать-то ничего нельзя, поэтому я буду все-таки писать о Пушкине. Но после Гоголя писать о Пушкине как-то обидно. А о Гоголе писать нельзя. Поэтому я уж лучше ни о ком ничего не напишу».

Различий уйма. Верно и то, что в семи хармсовских анегдотах удивительным образом гротеск не всеохватен, в отличие от миниатюр его последователей. Так, часто биографические детали персонажей у Хармса не инвертированы и не перекомпонованы до гомерически смешного, а скорее смещены: у Александра Сергеевича и вправду было четверо детей, пусть и не все сыновья, а лето 1829 года в пошлой действительности он провел не «в деревне», а на Кавказе (Хармс вводит абсурдное по преимуществу в поведение отдельных героев). А в сюжетах «Веселых ребят» фактография и личностные черты прототипов намеренно подвергаются умопомрачительным всесторонним трансформациями, и вот уже Лев Толстой хочет погладить по головке Пушкина, хотя, принимая во внимание даты их жизни, было бы рациональнее предположить обратную ситуацию.

Кроме того, «Веселые ребята» в гораздо большей мере сосредоточены — кто скажет «на травестировании», кто «на переосмыслении» (в противовес догматике советского литературоведения и школьного преподавания) — литературного процесса, а не на отдельных его фигурах. Забавно, что, когда в широкий обиход «сетературы» вошли фанфики, они не удивили меня: концепция «пейринга» чужих персонажей, хоть и без амурного подтекста, была мне прекрасно знакома по анекдотам о Пушкине, Гоголе и иже с ними.

При всех несомненных достоинствах «Веселых ребят» в их корпусе текстов мне видится еще одна амбивалентная закавыка: и удача, и опасность, — как посмотреть. По-моему, Доброхотова-Майкова и Пятницкий чрезвычайно точно вытянули из пестрого наследия Хармса один из самых «человечных» и непарадоксальных блоков и умеючи инкорпорировали его как в поэзис, так и в габитус позднесоветского интеллигента. Подобно тому как их анекдоты «одомашнивают» классиков, они «одомашнили» самого Хармса — и в связи с тем, что сконтаминировались с ним, как преемственные ему, и в связи с тем, что широчайший пласт читателей познакомился с Хармсом, помещенным под одну обложку с «Веселыми ребятами», и это определенно изменило регистр их восприятия Хармса. Иные истории донельзя близки хармсовским умонастроению и письму («Однажды у Достоевского засорилась ноздря…» — абсолютно хармсианский как сюжетно, так и по мизансцене), иные — при наружном сходстве столь же далеки. Цикл «Веселые ребята» усиливает линию, взятую составителями пиратских сборников, и формирует образ, имеющий мало общего с человеком, написавшим «Историю сдыгр аппр» и «Маляр сел в люльку и сказал…».