Артур Дойль - Опасная работа

Ветер свежеет и упорно продолжает дуть с севера. Ночи стали теперь совсем темными, не светлее, чем в Англии. Надеюсь, что завтрашний день освободит нас из ледового плена.

17 сентября

Опять этот призрак! Слава Богу, что нервы у меня крепкие. Суеверность этих несчастных парней, обстоятельные рассказы об увиденном, которыми они делятся так серьезно и с такой убежденностью, ужаснули бы всякого, не столь привычного к их нравам человека. Версий много, и детали разнятся, но суть сводится к одному: вокруг судна всю ночь летало что-то странное, и то, что видели Сэнди Макдоналд из Питерхеда и «длинный» Питер Уильямсон с Шетландов, подтверждает увиденное мистером Милном с капитанского мостика. Так что свидетелей теперь трое, и говорят они одно и то же, почему опровергать их стало труднее.

После завтрака я подошел к Милну и сказал, что негоже ему поддерживать нелепые россказни, что ему следует быть выше суеверий и, как старшему по званию, служить примером для остальных. Прошедший огонь и воду ветеран покачал головой и вроде бы поддакивал, но ответил мне довольно осторожно: «Может, это все и так, док, а может, и нет. Я же не говорю, что это непременно дух, в водяных или там иных прочих я не слишком-то верю, но многие клянутся, что видели их. Я не из пугливых, но, может, и вам бы не по себе стало, если б вместо того, чтоб рассуждать об этом днем, вы бы были там со мной ночью и сами увидели, как мелькает то тут, то там эдакое страшное, белое, и воет, и плачет в темноте, вот как ягненок, зовущий свою матку. Тогда бы вы, может, и поостереглись говорить, что все это одни бабьи страхи и выдумки».

Я понял, что пытаться его урезонить – дело безнадежное, и удовольствовался личной просьбой: в следующий раз, когда появится призрак, кликнуть меня, на что он и дал свое согласие, сопроводив это множеством выразительных восклицаний, из которых я понял, как горячо он надеется, что случая звать меня ему не представится.

Как я и надеялся, ледяная пустыня за нами пошла трещинами, и протоки синей воды исчертили лед во всех направлениях. Наша широта сегодня – 80°52′, и это означает, что твердыня пакового льда дрогнула и трещины ползут все южнее. Если благоприятный ветер продержится, то лед стает так же быстро, как образовался. А в настоящее время нам ничего не остается, как пускать пар в машине, ждать и надеяться на лучшее. Я быстро превращаюсь в фаталиста. Зависимость от ветра и льда не может привести ни к чему другому. Наверно, ветры и пески Аравийской пустыни породили у поклонников Магомета их склонность полагаться на волю рока.

Все эти неожиданные страхи и тревоги тяжело отразились на состоянии капитана. Боясь еще больше возбудить его воспаленный разум, я пытался скрыть от него абсурдную историю, но, к несчастью, капитан услышал, как кто-то из матросов упомянул ее в разговоре, и настоял на том, чтобы его ввели в курс дела. Как я и ожидал, услышанное заставило выплеснуться наружу скрытое его безумие, придав ему гиперболическую форму. Было трудно поверить, что это тот самый человек, с которым мы еще вчера вечером говорили на философские темы и суждения которого были столь взвешенны и разумны. Сейчас он метался по шканцам, как тигр в клетке, нетерпеливо оглядывая лед. Он непрестанно что-то бормотал себе под нос, изредка выкрикивая: «Еще немного, милая, еще немного!» Бедняга! Как грустно видеть храброго моряка, с головы до ног джентльмена, дошедшего до такого состояния, горько сознавать, что воображение и галлюцинации могли повредить разум человека, которого не способны были сломить никакие реальные опасности. Бывал ли кто-нибудь в таком положении, как я сейчас: с одной стороны – безумный капитан, с другой – видящий духов помощник? Иногда мне кажется, что я единственный здесь на борту, кто сохранил здравый смысл, не считая второго механика – этот как всегда задумчив и отстранен. Кажется, ополчись на судно все джинны Красного моря, он и бровью не поведет – лишь бы оставили его в покое и не трогали его инструменты.

Лед по-прежнему открывает проходы, и существует большая вероятность, что завтра утром мы сможем тронуться. Когда дома я стану рассказывать о том, что довелось мне пережить, все решат, что это выдумки.

12 часов ночи

Я очень напуган, хотя сейчас и немножко пришел в себя благодаря стаканчику бренди. Но все же я потрясен, о чем свидетельствует и мой почерк. Дело в том, что я пережил странное приключение и начинаю сомневаться, имел ли я право считать безумцами экипаж лишь потому, что люди утверждали, будто видели нечто, недоступное разумному истолкованию. Быть может, и глупо так разнервничаться, но теперь, после всех страхов и тревог, историю эту я воспринимаю гораздо серьезнее, ибо пережитое мною самим не дает мне возможности усомниться в том, что говорил Мэнсон, что подтвердил Милн и над чем я недавно так иронизировал.

Строго говоря, особо пугаться было не из-за чего – слышен был лишь звук, и все. Не могу рассчитывать на то, что кто-нибудь удосужится читать эти строки, посочувствует мне или даже поймет то впечатление, которое все это на меня произвело. Ночь была темной, такой темной, что, стоя на шканцах, нельзя было разглядеть человека на мостике. По-моему, я уже писал о необыкновенной тишине, царящей в этих краях. В любом другом месте, даже самом пустынном, тишину все-таки нарушали бы какие-то звуки – легкая вибрация воздуха от доносящихся издалека отголосков, шума, производимого людьми, шелеста листвы на деревьях, крыльев птиц в полете либо еле слышного шороха травы, тронутой ветром.

Звуки эти ускользают от нашего внимания, мы даже не всегда их слышим, но когда их нет, мы ощущаем их отсутствие и скучаем по ним. Лишь здесь, в холодных арктических морях, начинаешь понимать, что значит подлинная глубокая бездонная тишина, безмолвие, которое обрушивается с неодолимой силой во всей мрачной и торжественной своей красе. Ты ловишь себя на том, что напрягаешь барабанные перепонки в желании услышать хоть слабый звук и с жадностью внимаешь каждому случайному шуму на борту. В подобном настроении я и находился, когда стоял, прислонившись к фальшборту, а тишину ночи разорвал звук, исходивший откуда-то снизу, прямо подо мной – звук пронзительный и казавшийся еще пронзительнее в ночной тишине. Начался он с ноты такой высокой, какую не взять и оперной приме, он становился все выше и выше, пока не превратился в вопль невыносимой боли – так вопит проклятая навек душа. Этот леденящий кровь вопль до сих пор звенит у меня в ушах. Скорбь невыносимая, неизъяснимая и неизбывная – вот что было в этом вопле, и великая тоска, в которую вторгались вдруг странные ликующие нотки. Источник этого звука находился совсем рядом, но, хоть я и вглядывался изо всех сил в темноту, различить в ней ничего не мог. Я прождал еще некоторое время, но звук не повторился, и я спустился вниз, потрясенный, может быть, так сильно, как никогда в жизни. Спускаясь по трапу, я повстречал Милна, шедшего, чтоб заступить на вахту. «Что, док, – обратился он ко мне, – бабьи страхи это были, да? Теперь сами слышали? Так что скажете? Суеверие и невежество и ничего больше, да?» Мне ничего не оставалось, как извиниться перед достойным моряком и признаться, что я так же озадачен, как и он сам. Может быть, завтра происшествие это будет выглядеть и по-другому, но в настоящий момент я даже не могу описать то, что чувствую. Когда-нибудь перечтя это все, уже свободный от прошлого и всех его перипетий, я смогу отрешиться от пережитого, и тогда, возможно, я устыжусь собственной слабости и стану презирать себя за нее.