Артур Дойль - Опасная работа

[Запись, сделанная доктором Джоном Макалистером Реем-старшим.]

Я перечитал это странное повествование, рассказывающее о смерти капитана «Полярной звезды» и содержащееся в дневнике моего сына. Я совершенно уверен в том, что все это происходило именно так, как он пишет. Уверенность мне придает знание характера моего сына – человека разумного и твердого, не склонного к фантазиям. Однако описанные события на первый взгляд так причудливы и невероятны, что долгое время я противился публикации. Впрочем, несколько дней тому назад я имел случай получить независимое мнение на этот счет, и оно стало подтверждением правдивости рассказа, пролив новый свет на описанные события. На собрании Британской медицинской ассоциации в Эдинбурге я встретился с доктором П., давним моим товарищем по колледжу, ныне практикующим в Сэлташе, Девоншир. Выслушав мое повествование о странном приключении сына, он объявил, что был знаком с героем рассказа, и, к удивлению моему, описал его точно так же, как он был описан в дневнике, не считая того, что доктор знал капитана, когда он был моложе. По словам доктора, капитал был помолвлен с молодой женщиной необыкновенной красоты, жившей в Корнуолле на побережье. Когда капитан находился в море, его невеста погибла при обстоятельствах самых загадочных и трагических.

Примечание редактора

Хотя рассказы о Шерлоке Холмсе и изобилуют описаниями различных кораблей и людей, связанных с морем, но ни один из них не несет на себе столь явственного отпечатка личного опыта Конан Дойла в качестве судового доктора на борту «Надежды», как рассказ «Случай с Черным Питером», где грудь капитана китобойного судна пронзает стальной гарпун, отчего капитан оказывается в положении «жука, наколотого на картонку». Биографы Дойла упоминают о том, что появление рассказа в журнале «Стрэнд Мэгэзин» в марте 1904 год вызвало негодование капитана «Надежды» Джона Грея, посчитавшего себя прототипом негодяя Питера Кэри. Это кажется нам маловероятным, и не только потому, что судно Кэри было приписано к соперничавшему с Питерхедом порту Данди, но и потому, что капитан Грей скончался в своем родном Питерхеде десятью годами раньше выхода рассказа.

Никогда еще я не видел своего друга в такой прекрасной форме – и физической и умственной, в какой он находился в 1895 году. Ширящаяся известность принесла с собой и расширение его практики, и меня обвинили бы в некорректности, если б я попытался хоть намекнуть на знаменитостей, которые переступали тогда порог нашего скромного обиталища на Бейкер-стрит. Однако Холмс, будучи художником своего дела, как все великие артисты, жил ради искусства и, кроме как в деле с герцогом Холдернессе, насколько я знаю, редко запрашивал большой гонорар за беспримерные свои труды. Настолько ли он был чужд мирской суеты, или лишь в силу причудливости и капризности своей натуры, но он часто отказывался помочь сильным мира сего, людям богатым и влиятельным, если проблема их не вызывала его интереса и сочувствия, и в то же время он мог неделями корпеть над делом самого скромного из клиентов, если обстоятельства случившегося с ним увлекали его своей странностью или драматизмом, возбуждали его воображение, бросали вызов его проницательности и логике мышления.

В достопамятном 1895 году внимание Холмса занимала череда преступлений, разнородных и совершенно не связанных друг с другом, начиная со знаменитого его расследования внезапной смерти кардинала Тоска, предпринятого по личной просьбе его святейшества папы, и кончая делом пресловутого Уилсона, дрессировщика кенарей, арест которого ликвидировал очаг чумной заразы в лондонском Ист-Энде. За этими знаменитыми случаями настал черед расследования трагедии в Вудменс-Ли и темных обстоятельств, сопутствовавших смерти капитана Питера Кэри.

Ни один перечень деяний Шерлока Холмса не будет полным без рассказа об этом необычнейшем из дел.

В первую неделю июля мой друг так часто и так надолго отлучался из нашего дома, что я понял: он занят работой. А то, что в это время к нам наведывались грубого вида мужчины, осведомлявшиеся о капитане Бэзиле, ясно указывало, что работает Холмс под чужим именем и чужой личиной, – таких «личин», скрывавших его подлинную, грозную для преступников личность, у него было несколько. Было у него и несколько убежищ в разных частях Лондона, где он мог переодеться и загримироваться. Чем он так занят, мне он не говорил, я же не имел привычки вызывать его на откровенность. Первый указующий знак, давший мне представление о направлении, которое приобрел ход его нового расследования, был самым необычным.

Еще до завтрака Холмс ушел куда-то, и я готовился съесть завтрак в одиночестве, но только я уселся, как в комнате появился Холмс в шляпе и с острой пикой, которую он держал под мышкой наподобие зонтика.

– Господи, Холмс, – вскричал я, – уж не означает ли ваш вид, что вы гуляли по Лондону с этой штукой?

– Я только съездил к мяснику и обратно.

– К мяснику?

– И вернулся зверски голодным. Не подлежит сомнению, милый мой Ватсон, что физические упражнения перед завтраком крайне полезны. Но готов держать пари, однако, что вам не догадаться, какого рода упражнениями я сейчас занимался.

– Я и гадать не буду.

Он ухмыльнулся и налил себе кофе.

– Заглянув во внутреннее помещение лавки Оллардайса, вы увидели бы там свисающую с крюка на потолке свиную тушу и джентльмена в одной рубашке, яростно колющего тушу этим вот оружием. Энергичным джентльменом был я, а результатом моего упражнения стала доставившая мне немалое удовольствие убежденность в том, что одним движением, сколь угодно сильным, свинью не заколешь. Может быть, и вам стоит попробовать убедиться?

– Да ни за что на свете! И зачем это вам понадобилось?

– Потому что, как мне кажется, это имеет некоторое косвенное отношение к таинственной истории, произошедшей в Вудменс-Ли. А-а, Гопкинс, я получил вашу телеграмму вечером и ожидал вас. Проходите и присоединяйтесь.

Посетитель был человеком лет тридцати, вида самого живого и смышленого, но державшийся несколько скованно, словно солидный твидовый костюм, в отличие от форменной одежды, был ему непривычен. С первого взгляда я узнал в нем Стенли Гопкинса, молодого полицейского инспектора, которому Холмс предрекал блестящую карьеру и который, в свой черед, восхищался Холмсом, как только может восхищаться учителем ученик. Методы блистательного любителя этот профессионал уважал и ценил. Гопкинс был мрачен и казался озабоченным и удрученным.