Вячеслав Недошивин - «Третья война» подполковника Твардовского

«И никакого плюшевого детства», - вздохнет по другому поводу Ахматова. Какое там «плюшевое» - конопляное. В конопляных лаптях, а не лыковых, которые сам и вязал, «шкандыбал» каждый день по 9 километров в школу. В 11 прочел «Братьев Карамазовых», а за «Трех мушкетеров» взялся, вообразите, только в 40 лет, уже трижды лауреатом и четырежды орденоносцем. В 12 хотел стать священником, а уже в 13 стал отчаянным атеистом. Пас скот, косил, плотничал (всю жизнь гордился, что мог с четырех ударов топором заострить кол). «Нас отец, за ухватку любя, / Называл не детьми, а сынами. / Он сажал нас обапол себя / И о жизни беседовал с нами. / - Ну, сыны? / Что сыны? / Как сыны? - / И сидели мы, выпятив груди, - / Я с одной стороны, / Брат с другой стороны, / Как большие женатые люди». Но в 14-ть из дома вдруг ушел.

- Ну, уж, конечно, я вам все наши семейные тайны не раскрою, это вы даже не надейтесь, - усмехнулась нам «под камеру» дочь поэта. Но добавила: - Почему ушел? Отец его ударил, не больно, но так, что унизил...

Какие там «тайны», Валентина Александровна? Ну, какие тайны, если он сам в дневнике написал про отца: «Мне тяжело его видеть, невыносимо с ним разговаривать»? Если его коробил, оскорблял сам уклад дома, и он, подросток, уже тогда видел что-то поверх головы отца? «На что только я не согласен, - писал, - чтобы выйти из проклятого семейства, в котором природа заставила меня подняться».

«Отцы и дети» - скажете? Да, дети всегда «идут» против отцов. Но тут схватка была идейной. Ибо ушел - в комсомол, в атеизм, в новую жизнь, когда в «красный угол» вместо иконы - Ленина да Маркса. Ну как тут не схлопотать подзатыльника, а то и вожжей?! Через пять лет, когда семью «раскулачат» и вышлют, он, твердолобый, задохнется от жалости и тогда же поймет, это уже - «непоправимое несчастье». Даже хуже - ссора семейная (типичная для эпохи) станет для него двойной виной - и перед Родиной, с ее тогдашними целями, и перед семьей, родом, землей. С нее начнутся две «биографии» его: одна в его книжках для народа, другая, тайная - в учетной партийной книжке - «сын кулака». Ведь не через 5, через 30 лет, при обмене партдокументов он будет писать самому Хрущеву, встречаться с Фурцевой, только чтоб изменить это «клеймо» - сын кулака. И - не сможет, не изменит, несмотря на сухую партийную переписку под грифом «секретно». Так и умрет с «двумя биографиями»: по парткнижке, и - по книжкам стихов. Не отсюда ли «правильность» его: ведь ему не простили бы и малости?..

Известно, в 14 лет он был уже делегатом ячейки комсомола, селькором (заметки о школах, избах-читальнях, о перевыборах в кооперации), а в 15 - секретарем сельсовета, и к нему, как к «значительному лицу», шли мужики с жалобами. В Смоленск приедет в кожушке с воротником из чалой шкурки и в стоптанных валенках. Бедным, но гордым. Когда увидит, что один поэт намазывает на булку масло, удивится: зачем же масло, она и так вкусная! Но с другом, юным писателем, засыпая под одной шубой в «приюте голытьбы», будет играть в игру, которую сам и придумает - называть по очереди 100 самых знаменитых людей. И нагло добавлять - 100 нам было не нужно, достаточно было 98, ибо два последних были мы сами. Верил себе да Некрасову, поэту, чей портрет в записной книжке носил с собой. Он, и возглавив журнал, будет встречать любого строкой как раз из Некрасова: «Сходится к хате моей больше и больше народу, ну, расскажи поскорей, что ты слыхал про свободу?» Верил в слова: в свободу, равенство, братство. Думаю, до тех пор, пока не случилась та «история» - с Македоновым. И пока та самая «смоляночка» не «спасла» его.

СЕМАФОРЫ СУДЬБЫ

Она сама нашла это место, «Танцовую рощу» - холм у железнодорожной станции Колодня, в четырех километрах от Смоленска. «Танцовая», ибо сосны здесь, словно приплясывая, «взбирались» к самой вершине. Городская девица, она любила приходить сюда за первыми подснежниками. «Несешь букетик через слободу, - вспоминала, - и то и дело слышишь: "Смотри, уже подснежники!.."» А еще под шатром из сосен любила до сумерек смотреть как внизу, на безлюдной станции, перемигивались семафоры. «Непричастность их к нашей жизни была столь определенна, словно они посылались на другую планету. Хотелось иной жизни, работы, прочности... Но красный или зеленый глаз был устремлен в пространство, печаль не слабела: красный не разрешал ехать, зеленый разрешал». Так пишет в воспоминаниях Мария Твардовская, а тогда, в 1930-м, просто Маша, будущий филолог, библиотекарь в педагогическом, где они и познакомились, та, которая на 40 лет, до смерти поэта, станет ему женой, читателем, критиком. Любила петь и, кажется, пела лучше, чем он. И писала стихи, да так, что Караганова, которая заведовала отделом поэзии в «Новом мире», уговаривала напечатать подборку, да она отмахнулась: «Неудобно». «Как она верила в него, - скажет нам дочь поэта. - Верила, когда называли «кулацким подголоском», когда травили, когда уже были арестованы его друзья, и был ордер на его арест». Был. Это правда. Он, как это ни странно, так и будет жить: либо ордер, либо - орден. Либо красный, либо зеленый семафор. А иногда и тот и другой - разом...

«Началось все, - вспоминал брат его, - с весны 30 года. Наше хозяйство было обложено тяжким налогом, таким, что терялся смысл его выплачивать». Через год гнездо поэта разорят - родителей с детьми вышлют на 5 лет на Урал. Он был уже женат, жил отдельно, но, пытаясь защитить их, добился приема у секретаря обкома партии. Тот скажет: «в жизни бывают моменты, когда нужно выбирать "между папой и мамой и - революцией"». Он выберет, увы, революцию. Будет писать стихи как раз про колхозы, и даже - страшный грех! - покажет отцу и брату на дверь, когда они, убежав с Урала, явятся к нему - помоги. Потом одумается, вставит в поэму «Страна Муравия» про новую жизнь села, две строфы: «Их не били, не вязали, / Не пытали пытками, - / Их везли, везли возами / С детьми и пожитками. / А кто сам не шел из хаты, / Кто кидался в обмороки, - / Милицейские ребята / Выводили под руки». Это вычеркнут в 36-м, но ведь «волки», по его словам «вурдалачья стая», стали окружать его еще раньше. Смотрите: в 34-м в газете «Большевистский молодняк» идет статья «Кулацкий подголосок». О его стихах. Газету поддержал даже Рыленков, поэт и друг Твардовского: публично обвинил его в «утверждении кулачества в жизни». В Москве поэты Светлов, Асеев будут «Муравию» превозносить: «Эта как "Мертвые души" или "Кому на Руси"», а в Смоленске писатели будут два года урчать: «Автор протаскивает бухаринско-кулацкий тезис - "коллективизация - результат административного нажима"» и предлагать «вскрыть кулацкое ядро этого произведения». Думаете, шутки, споры литературные?! Споры, но - с пулей в затылок. Ведь именно в 30-х расстреляли Павла Васильева, Ивана Приблудного, Сергея Клычкова, Николая Клюева, Василия Наседкина, Петра Орешина - всю крестьянскую поэзию вырвали с корнем. Того же Орешина взяли ночью в московской «коммуналке», где с женой как раз снимал комнату Твардовский. Она скупо вспомнит: и обыск, и арест произвели на мужа «сильное и гнетущее впечатление». Слова больше не скажет, но можно представить, что творилось в их душах, о чем они шептались по ночам. Ведь в Смоленске в эти дни «волки» как раз громили «контрреволюцию» среди местных писателей. Петля сузилась, когда в полночь 21 августа 37 года пришли за Македоновым. Поэт как раз был в Смоленске и - вот судьба, вот случай-то! - ушел из дома друга за полчаса до прихода чекистов. К счастью, сразу уехал в Москву. И только потом узнал: писатели Смоленска простым поднятием руки «рекомендовали» властям передать в НКВД и его дело. «Рыленков дал такие показания на отца, - подтвердит ныне дочь поэта, - что в 37-м это могло кончиться только расстрелом»...

Читать дальше