Вячеслав Недошивин - «Третья война» подполковника Твардовского

Удивительно, он, десятилетиями живя в Москве, по-деревенски боялся переходить улицы, пропускал машины до последней. Но не побоялся, образно говоря, не раз и не два вставать поперек несущейся на него всесокрушающей партийно-государственной машины, ломавшей кости и хребты любому. Ведь именно «поперек» и напечатал Солженицына. «Учти, Саша! - сказал ему его заместитель по журналу Дементьев. - Нам этого не простят. Журнал мы потеряем. А ты ведь понимаешь, что такое наш журнал. Не только для нас. Для всей России?» - «Понимаю, - ответил Твардовский. - Но на что мне журнал, если я не смогу напечатать это?..»

Рукопись повести «Щ-854» некоего А.Рязанского, «машинопись» без полей и пробелов, ему передала сотрудница журнала Анна Берзер. «Лагерь глазами мужика, - сказала тихо, - очень народная вещь». Точнее нельзя было «попасть» в сердце Твардовского. Он взял рукопись домой и, укладываясь на ночь, взялся читать. Однако после двух-трех страниц понял - лежа не почитаешь. Встал, оделся. И всю ночь, заваривая чай на кухне, читал повесть про «Денисовича» - и раз, и два. А утром бросился с рукописью по друзьям и требовал выставлять бутылку в честь появления писателя.

«Рязанским» оказался Солженицын, учитель из Рязани. И в ноябре 1961, вызванный телеграммой, он сидел уже в набитом людьми кабинете поэта и мрачно думал: «Да не сошел ли я с ума? Неужели редакция серьезно верит, что это можно напечатать?» В публикацию не верил, радовался уже тому, что ее в КГБ не передали! И правильно - ее опубликуют только через 11 месяцев. Благодаря «саперной», по словам Ваншенкина, хитрости поэта. За это время было всё: и письмо Твардовского Хрущеву («Имя этого автора завтра может стать одним из замечательных имен нашей литературы»). И встреча его с Хрущевым в ЦК «голова к голове», когда поэт прямо сказал «хозяину» страны, что без него эту вещь «зарежут» («зарежут», - тупо кивнул тот). А поэт, пошутив, что «от поцелуев дети не рождаются», расширяя плацдарм свободы дерзко предложил властителю: «Отмените цензуру на литературу», и даже утверждал потом, что «шарокатный мужик» этот согласился с ним! Всё было. Даже обсуждение повести на Политбюро (ее в 23 экземплярах для партвождей отпечатали за одну ночь), когда Хрущев покрикивал на соратников: «Чего молчите?» Зато потом, когда цензор, получив экземпляр этой «идеологической диверсии», грозно орал в телефон: «кто прислал это? кто персонально одобрил?», зав. редакцией Н.Бианки невинно ворковала в ответ: «да мы тут! да всем нам понравилось!» «Цензура» угрожающе шваркнула трубку. А через полчаса вновь позвонила: «Пришлите-ка еще пару экземпляров». Почитать... Зато, наконец, потом, Солженицын, вычитывая в гостинице повесть в последний раз, в голос разрыдается: представит «как всплывет к миллионам несведущих крокодилье чудище нашей лагерной жизни», и как важно это тем, кто «не доцарапал, не дошептал, не дохрипел». И дома у Твардовских будет ждать сигнального номера, а когда курьер доставит его, смеясь, будет смотреть, как суровый, седой уже главный редактор, словно мальчик будет порхать по комнате: «Птичка вылетела! Теперь уж вряд ли задержат!..»

«Птичку», если продолжать его сравнение, собьют «в лёт» почти сразу. Поликарпов, зав отделом ЦК, уже через три месяца скажет в «своем кругу»: «Солженицын и Твардовский - это позор советской литературы». Потом, уже прилюдно, «провалят» выдвижение Солженицына на Ленинскую премию. Потом лишат поэта депутатства, не выберут в ЦК КПСС, даже делегатом съездов партии он не будет выбираться никогда. И, наконец, когда он попробует напечатать «В круге первом» и отдаст роман помощнику Хрущева Лебедеву, тому, кто горячо помог ему напечатать «Один день», тот, назвав книгу «клеветой на советский строй», вернет ему рукопись. «Спрячьте роман подальше, чтобы никто не видел, - скажет, и добавит: - Я жалею, что способствовал появлению в свет "Ивана Денисовича"». «Напрасно жалеете, - ответит Твардовский, - под старость это вам пригодится». Через два года после снятия Хрущева Лебедев, выгнанный отовсюду, умрет, и на похороны всесильного когда-то помощника никто от партии и литературы не придет. Ни один! Кроме - Твардовского. За литературу всё готов был простить.

«ЕСЛИ НЕ Я, ТО - КТО?..»

Его погубили «пенистые люди». Тоже его слова. «Пенистый человек» - тот, кто лезет на трибуну по любому поводу. И еще, думаю, погубили те две «биографии», располовинившие его жизнь, тот раскол в душе между верой и реальностью, с которым жил и писал.

Когда-то, когда редколлегия журнала битых три часа обсуждала печатать ли «Матренин двор» Солженицына, когда все были «ужасно против» рассказа, Твардовскому блеснул вдруг «сноп света», мелькнуло в его глазах прозрение. «Художник истинный, он не мог упрекнуть меня, что здесь неправда, - напишет про это обсуждение Солженицын. - Но признать, что это и есть правда в полноте, - подрывало его партийные, общественные убеждения... Направлять... русскую литературу он не мог бы без партийного билета. А партийный билет не мог носить неискренне. И как воздух нужно было ему, чтобы эти две правды не раздваивались, а сливались».

Поэт, вспоминал Солженицын, вскакивал, ходил по кабинету, а потом сказав, что Сталин, возражая Троцкому, обещал построить социализм «не за счет ограбления деревни», остановился вдруг, как вкопанный: «А за счет же чего он построен?..» И с «раскаянным стоном» спросил нечаянно: «Ну да нельзя же сказать, чтоб революция была сделана зря!.. А кем бы был я, если б не революция?..» Он словно забыл, пишет Солженицын, что и Есенин, и Клюев, и Клычков тоже не состоялись бы без революции, но что получили от нее?..

Этот разговор случился почти за 10 лет до смерти поэта, но логического продолжения его я не нашел ни в письмах поэта, ни даже в дневниках. Глухо! Не доверял ни людям, ни бумаге, или - боялся даже думать об этом. Не знаю. Видимо, талант ничего не мог поделать с «идейностью», а она, в свою очередь, не могла совладать с талантом. Тоже - пропасть, в которую и ныне страшно заглядывать! Он догадывался, что за ним следят, что его «прослушивают», но тот же Рой Медведев упорно твердил нам: поэт до гроба верил в социализм. В социализм, добавил, «с человеческим лицом». Он уже написал в «Теркине на том свете»: «Там, рядами по годам, / Шли за ним незримо / Колыма и Магадан, / Воркута с Нарымом. / За черту, из-за черты, / Много или мало, / В область вечной мерзлоты / Вечность их списала...» Написал и уже не позволил никому вычеркнуть это. И, тем не менее, верил в утопию - в социализм с «человеческим лицом». Хотя видел, не мог не видеть, что у тех, кто этот «социализм» осуществлял - человеческих лиц и не было. Были «семафоры», вернее, один - красный: ждать, стоять, молчать! Они и погубят его, люди семафоры: по словам Туркова - Грибачев, Кочетов и Софронов. И те 11 литераторов, которые в «Огоньке» напечатали письмо: «Против чего выступает “Новый мир”?» Их имена стоит назвать: Михаил Алексеев, Викулов, Воронин, Закруткин, Иванов, Малашкин, Прокофьев, Проскурин, Сергей Смирнов, Чивилихин и Шундик. Правда, стоит сказать и другое: письмо за них писали - народ должен знать своих «героев»! - Олег Михайлов, Лобанов, Чалмаев, Сергованцев и Петелин, - так пишут ныне дочери поэта. Именно эти, с «благословения» Суслова, главного идеолога травли, скопом, «с улюлюканьем» и разорят его журнал. Кстати, среди критикующих оказались и артист Чирков, и космонавт Титов, и скульптор Вучетич, и партийный «ученый» Овчаренко - «лягавый хваткий волк» по словам Солженицына, и - страшно сказать! - зам. зав. отделом ЦК Яковлев, будущий «прораб перестройки»...