Вячеслав Недошивин - «Третья война» подполковника Твардовского

В начале войны, еще в августе 41-го, он тиснул в «Известиях» письмо: «Вношу через посредство вашей газеты в фонд обороны родины Сталинскую премию в размере 50 000 рублей». Премию за «Муравию». А в январе 46-го ему присудят вторую Сталинскую. Уже за Теркина. Сам Сталин, говорят, внес поэму в список, хотя - невиданная по тем временам вещь! - имя вождя в самой поэме не упоминалось ни разу! Даже витиеватый Пастернак, когда его спросят, какая лучшая вещь написана о войне, сразу скажет: «Теркин». А когда в зале кто-то хихикнет, взорвется: «Я тут не шутки шутить пришел». Впрочем, Твардовского больше обрадует Бунин. «Это поистине редкая книга, - напишет тот о «Теркине», - какая свобода, чудесная удаль, какая меткость и какой необыкновенный солдатский язык - ни сучка, ни задоринки». Потом, в частном разговоре, добавит: «Эти стихи останутся. Меня обмануть нельзя...»

Войну поэт закончит на Балтике, под Кенигсбергом. Свинцовые волны гнали на берег какие-то обломки, ящики, остатки разбитых судов. Поэт в тот вечер стоял на взгорке, сняв фуражку. Солдаты плакали, кругом взлетали ракеты, трассирующие пули. Палил в небо и он. Но, опустошив барабан, ушел к себе и заперся... Именно в то утро, говорят, с 9 на 10 мая, он и написал последние строки «Теркина». Что ж, так, наверное, и должны заканчиваться великие книги. Если говорить - пафосно!

НАЙТИ СВОЙ СЛОЙ

«Птицы ловчие заклевали птиц певчих», скажет незадолго до смерти. Про себя скажет, ибо «третья война» его началась, когда не стихли еще залпы салютов. Он опять жил как над пропастью: либо орден, либо опала. Смотрите, в 47-м его выдвигают в депутаты Верховного Совета РСФСР, через месяц вводят в редколлегию «Литературки», и в том же году - присуждают третью Сталинскую премию за поэму «Дом у дороги». Даже картину «Отдых после боя» с его «Теркиным» в центре вешают в Кремле по личному распоряжению Сталина. Но одновременно, в 47 и 48-м, в газетах и на собраниях идет ярая «проработка» его за книгу очерков «Родина и чужбина». Та же «Литературка», где он член редколлегии, публикует о нем ругательную статью «Фальшивая проза», а «Комсомолка» выходит с заголовком «"Малый мир" Александра Твардовского». Приручали и угрожали, награждали и тут же обвиняли в безыдейности, в извращении правды и «идеологическом вывихе». «То повесят орден - давай дальше говори правду, - сказал нам Константин Кедров, поэт, - а то возмутятся: ах, ты на самом деле правду?!» Не канделябрами били, конечно - наушничеством. Хотя на деле, думаю, было хуже. Просто власть, давно не верящая ни во что, научилась эксплуатировать как раз тех, может лучших, кто еще верил в какие-то идеалы. А он верил. И из этой веры его, из ломовой прямоты, и уж конечно, из поэтического авторитета еще можно было сшить какую-никакую «шубу». Именно потому в 1950-м его и назначили «на "Новый мир"». Не учли лишь, что истинная поэзия, по словам Пастернака, это - «дымящаяся совесть». Вот с совестью его и промахнулись...

Это здание, Малая Дмитровка, дом 1/7, еще сохранилось. Именно здесь был журнал «Новый мир», куда он дважды придет главным редактором и дважды будет снят. На долгие 16 лет этот журнал станет его главной войной, где будут атаки с ходу, разведки боем, долговременная оборона, осады, засады и наступления по всему фронту. В этом доме из-под его крыла вылетят в свет Троепольский, Залыгин, Абрамов, Айтматов, Искандер, Можаев, Трифонов, Астафьев, Войнович, Домбровский, Шукшин. И, конечно, Солженицын, из чьей зэковской «стеженьки», как скажет, все они и вышли.

У него было любимое выражение - «найти слой». Так говорят плотники, когда, работая топором, находят в дереве слой, который легко снимается. «Слой, - говорил, - это естественное развитие мысли, когда все оказывается уместным и нужным». Деревня, война, а теперь вот журнал - это и было для него таким «слоем». Любил приходить в журнал, обвешенный связками только что купленных, теплых еще баранок: «Будем чай пить». А выпив с членами редколлегии «не чай», любил умильно петь (смеялся: «я их и в редколлегию подбирал по голосам»). Стеснялся ездить на служебной «Волге», и каждый раз платил шоферу за поездку, что дико раздражало секретарей Союза писателей и редакторов. Когда появлялась вещь талантливая, говорил: «Сегодня у нас в гостях Литература». А плохих писателей звал «четырехглазками». «Рыба такая, - объяснял. - Обитает на большой глубине и пользуется там одной парой глаз. Но кормится в верхних слоях... А там пользуется уже другой глазной парой»...

Нападки на журнал начались в 53-м году со статьи Померанцева «Об искренности в литературе». Тогда и записал: «Решаю: давать статью - и будь что будет. Скорее всего - придется уходить...» После этого была погромная статья в «Правде» Суркова. И тогда же его впервые вызвали к Поспелову, секретарю ЦК. «Ну, вы с вашими взглядами вряд ли будет редактором журнала», - якобы скажет тот. На что он не постесняется выдать: «А вы с вашими - вряд ли будете иметь настоящую литературу». Безумство! Как иначе сказать. Какой после этого журнал, воздух творчества, атмосфера свободы? Да о чем вы? Вы - свободны! Свободны - от журнала!..

«Я жил, я был - за все на свете я отвечаю головой», - напишет в стихах. И именно так, отвечая головой, воспримет ХХ съезд партии, разоблачивший «культ личности». Через 3 месяца застрелится Фадеев - тоже ответил головой. А в октябре 56-го раздастся вдруг звонок от помощника Хрущева, от Лебедева: «Никита Сергеевич спрашивал, как живете, как здоровье, над чем работаете»? Оказывается, его прямота, талант, авторитет опять понадобились. Поэт честно ответит: надо публиковать «Теркина на том свете», злую поэму его, уже давно «гулявшую» в рукописи. «Да, да, - скажут ему, - конечно». И встреча с главой государства состоится. Это и сыграет роль во втором назначении его на «Новый мир»... И так начнется последняя атака его. Считайте - в одиночку. Юрий Карякин ведь не зря скажет: «Эх, было бы у нас 10 таких, Россия была бы другой!» 10 не нашлось, его, как и раньше, предавали даже близкие друзья.

Когда, например, в 47-м его «раскатывали» за очерки «Родина и чужбина», против него выступил и Овечкин, закадычный друг. «После этих записок, - сказал на собрании, - я Твардовского разлюбил». Но когда сам напишет свои «Районные будни» и все отвергнут их, притащит свою рукопись в «Новый мир». Сунет ее, стыдясь, чуть ли не уборщице журнала. И через три дня получит телеграмму от Твардовского. Тот, как рассказывал нам Турков, начал читать ее в редакции, потом взял в машину, потом, на ходу, расплакался и хотел вернуться, но вместо этого дал телеграмму с дороги: будем печатать. «И счастлив был, - закончил Турков, - совершенно...»

Да, по очеркам Овечкина о разграбленной деревне, в тот же год пленум ЦК принял решение о помощи селу. Черное стало вдруг черным, а не белым. Ведь люди к тому времени настолько привыкли к вранью, что любой самый очевидный факт становился шоком, если был обнародован - сказан вслух, или напечатан в журнале. Но сколько, сколько правды было сжевано цензурой?! «Вот цензура по номерам, - записывал поэт в дневнике. - Сняты: Каверин "Белые пятна", Марина Цветаева. Снят роман Камю "Чума". Повесть Тендрякова "Находка". Снят "Театральный роман" Булгакова. Сняты стихи Евтушенко». И - запись: «Цензор говорит, что у него от "Нового Мира" инфаркт будет». Конечно, инфаркт! По четыре раза сдавали в набор и рассыпали из-за запретов набранные вещи. Но и Камю, и Булгакова он все равно пробьет. Правда, тогда же и запишет: «Храбрость, это не когда ничего не боишься и уверен в результатах, а когда знаешь, что дело наверняка безнадежно... и все-таки идешь, не отступаясь...»