Александр Стесин - Африканская книга

Надо же, я уж было поверил, что из моей завиральной идеи действительно может выйти толк. Ведь благое дело, почему же так трудно все устроить? Как поется в песне, «we all want to change the world». Иначе говоря, не ты первый, не ты последний. Тоже мне Альберт Швейцер нашелся. Чай не мальчик уже, пора бы оставить свое прожектерство. И заодно понять, что любое путешествие, даже с такой вроде бы похвальной целью, как медицинская благотворительность, превращается в бегство, сулящее удобную резиньяцию: убежать нельзя, что и требовалось доказать. А если так, остается только благодарить — за лучший из возможных миров, за стечение обстоятельств (которые в малагасийском языке обозначаются с помощью релятивной формы глагола — странной конструкции, не имеющей аналогов в других языках). За приоткрывшуюся завесу нового языка. За стихи и маслята на Мадагаскаре. Этого никто не отнимет.

К пяти часам вечера мы наконец добираемся до пункта назначения, о чем недвусмысленно свидетельствует название конечной станции на бездействующей железной дороге: «Apokalipsy». От станции отходит пыльная тропинка, помеченная уличным указателем «Сhants elysee». «Написали бы уж сразу shanty elysee» [285] Правильная орфография: «Champs-Élysées» (Елисейские поля). «Chants» (песнопения) тут ни при чем, как и «shanty» (халупа), но последнее, по крайней мере, отражало бы действительность. , — острю я, но мой каламбур никого не веселит. Тропинка ведет к реке, вернее к каналу. Тот самый канал Пангалан. От Индийского океана его отделяет намывная коса, на которой стоят несколько заброшенных, полуразвалившихся хижин. Это и есть отель «Нирвана». Не совсем то, о чем мечтали Марвин с Алисой. Зато с паромом дела обстоят лучше, чем можно было ожидать: паром есть. Обыкновенный бревенчатый плот. Двое парней из соседней деревни помогают завезти на него наш джип, подкладывают под колеса булыжники (деревенский вариант противооткатных упоров) и за скромную плату переправляют нас на другой берег. Там нас ждут заброшенные хижины, перевернутые долбленки под сенью кокосовых пальм, километры пустынного пляжа. Ни души. Но вот, как в каком-нибудь сказании из эпоса «Андриамбаука», появляются три прекрасные островитянки — хозяйки этой пустоши. Вид у них крайне удивленный, но на наши сбивчивые расспросы отвечают утвердительно: отель «Нирвана» открыт для посетителей. Он открыт уже много лет — может, двадцать, а может, все пятьдесят (по логике сказки, наши хозяйки должны быть теми же двадцатипятилетними девушками, какими были полвека назад). И вот наконец мы приехали, их первые посетители. «Тунга суа эту Нирвана!» [286] Добро пожаловать в Нирвану! На заднем плане призрачно мелькают и другие обитатели жутковатой идиллии: мальчик-пастух, погоняющий двух черных зебу (на пляже они, что ли, пасутся? то-то и оно, что на пляже); беззубая старуха с младенцем на спине. Появляются и исчезают. После некоторого замешательства девушки находят ключи от наших «номеров» (тех самых полусгнивших халуп), отпирают двери (проще было бы снять их с петель). Внутри темно, сыро, над трухлявой лавкой, выполняющей функцию кровати, висит многолетняя паутина. При ближайшем рассмотрении она оказывается противомоскитной сеткой (здесь много малярии). Электричества и водопровода, к сожалению, нет, зато каждому из нас предоставлена в распоряжение отдельная хижина. Устраивают ли нас такие условия? В целом устраивают. Только вот с едой как быть? «А что вы едите? — спрашивает старшая из девушек. — Курицу? Овощи?» Интересно, где они все это раздобудут? Я говорю: у меня есть грибы, я собрал их в джунглях и уверен, что они пригодны в пищу. Если хотите, я могу их приготовить. Будем ужинать вместе. Девушки смеются: почему бы и нет? Грибы так грибы. Они в свою очередь могут зарезать курицу и нарвать съедобных листьев, которые можно потушить на гарнир. Будет пир на весь мир. Пока они сбегают в деревню и поймают там курицу, у нас есть возможность искупаться. Я сбрасываю одежду и лезу в воду в чем мать родила. Вода теплая, акул не видать (как в том анекдоте, который мне когда-то рассказали в Гане: «А вы уверены, что здесь нет акул?» — «Конечно, уверен. В местах с таким количеством крокодилов акулы не водятся»). Теперь могу похвастаться, что купался в четырех океанах. Еще одна зарубка на мемориальной стене иллюзий.

Когда я прихожу на кухню, там уже вовсю идет готовка. Съедобные листья тушатся в казане, а мои маслята аккуратно выложены на разделочной доске. Пока я их чищу, одна из девушек приносит только что зарезанную курицу, принимается ощипывать. Другая девушка достает бутылку с ромовой настойкой, предлагает всем выпить аперитива. После нескольких рюмок у Тома, заглянувшего на кухню, чтобы тоже поучаствовать в процессе и поболтать с миловидными хозяйками, развязывается язык. Он рассказывает мне о дочке: она у него учится на медсестру; о том, как Линни Уайт всегда привозила ему из Америки дефицитные запчасти для джипа («качественные, не китайщину!»). Интересуется, не могли бы мы в следующий раз привезти ему манометр. Сетует: «Вот вы там в госпитале им помогаете, обучаете, собираетесь дать бесплатное оборудование. И они вам небось обещают, что теперь будут всех бесплатно лечить. А как только уедете, они начнут, как всегда, драть с нас деньги. Уж они сумеют извлечь из вашей благотворительности максимальную выгоду. Это очень по-малагасийски…» Жалобы Тома прерывает призыв «Исакафу исик!» [287] Просим к столу! . Все садятся за стол, одна из девушек подталкивает ко мне своего четырехлетнего сына: «Садись рядом с дядей, не бойся». Кроме курицы, зелени и маслят на тарелках лежат обязательные горки риса и нарезанные цветочками помидоры. В центре стола горят две свечи, между ними поблескивает бутылка рома «Нуси-бе». Не хуже, чем в каком-нибудь «Сакаманга».

Снова вспоминается Гана: как мы готовили ужин вместе с хозяйкой Люси Обенг. Там я тоже все порывался состряпать русскую еду, но из‐за отсутствия необходимых ингредиентов мне пришлось ограничиться котлетами (то ли дело на Мадагаскаре, где есть и оладьи со сгущенкой, и квашеная капуста, не говоря уже о маслятах). И та плохо освещенная кухня в Эльмине, как и эта в Амбиле, была счастьем, уютом, драгоценным здесь и сейчас, где нет ни смерти, ни страха смерти. Ограниченность и защищенность настоящего времени от всего, о чем следует молчать, как в языке индейцев пирахан. Живая точка бытия.

Ночью в хижине все скрипит и стучит от ветра, за хлипкими стенами шумит океан. Я ворочаюсь под паутиной, не могу уснуть. Достаю из рюкзака тетрадь и фонарик, чтобы повозиться с переводами. Еженочный ритуал, без которого я теперь не засыпаю. Но сегодня вместо Рабеаривелу в голове крутятся собственные стихи, написанные, когда Соня только родилась: