Александр Стесин - Африканская книга

На краю дороги, у самого обрыва, расположилось семейство павианов. Длинноногие люди в накидках шука несут, точно факелы, жареную кукурузу, разносится вкусный запах дыма. Перевалочный пункт. Здесь продают сувениры: пастушьи шапки из овечьей шерсти и коровьи шкуры, от которых приятно пахнет навозом. В столовке-фургоне — термос с горячим молоком, которым заливают растворимый кофе. Самоса, чапати и кофе — что еще нужно для полного счастья? Все сидят за одним столом, говорят на ломаном суахили (в моем случае — на очень ломаном). Эта страна куда более приспособлена для туризма, выстроена вокруг него, даже дети на обочине не кричат «мзунгу», настолько привыкли. Дороги асфальтированные, в хорошем состоянии. Остановились в городке Нарок, где бóльшая часть жителей — масаи. Масайские женщины ходят по городу в традиционных нарядах, с оттянутыми мочками ушей и бритыми головами. Я купил в лавке шука, продавщица тут же мне ее повязала. Мимо проходил пожилой масаи, подошел, похлопал по плечу: «Ты откуда будешь, масаи?»

После Нарока нам предстоит много часов езды по масайской территории, мимо их пастбищ и деревень. Традиционные жилища, корали с живой изгородью. Скотоводы масаи не едят дичи, поэтому в Масаи-Мара такое количество диких животных. Из всех антилоп они употребляют в пищу только канну, так как верят, что это — корова, давным-давно заблудившаяся в буше. Кур тоже не признают за еду, да и вообще считают птиц несъедобными. Традиционное блюдо масаи — напиток из коровьей крови с молоком. Продегустировать его я не отважился. Бонайя рассказывал, что в его родной деревне излюбленное кушанье — жирное и сочное мясо бегемота.

Сафари начинается с толпы масайских женщин, атакующих джип в надежде продать мзунгу свои безделушки на въезде в заповедник Масаи-Мара. Впрочем, если быть совсем точным, оно началось гораздо раньше — на борту самолета компании Kenya Airways. Пилот, как водится, произнес прощальную речь сначала на суахили, потом по-английски. В монологе на суахили то и дело мелькало слово «сафари». «Что это он все про сафари лопочет?» — поинтересовался Прашант. И я, не упуская случая блеснуть своим рудиментарным знанием суахили, объяснил другу, что капитан всего лишь желает пассажирам приятной поездки («на сафари нзури на салама») и что слово «сафари» происходит от глагола «сафири» (путешествовать). Нинасафири, унасафири, хусафири (я путешествую, ты путешествуешь, он путешествует). Мсафири/васафири (путешественник/путешественники). Существительное класса «m/wa». Причастная форма: ванаосафири (путешествующие). Я бы мог продолжать и дальше, но Прашант предостерег: если я немедленно не заткнусь, мое «сафари» закончится прямо здесь. Как сказать на суахили «убийство по уважительным причинам»?

Сафари — это и путешествие, и много чего еще. Это цветистая речь туземцев, коей напичканы приключенческие романы колониальной эпохи, экзотичная образность африканских фразеологизмов. Помните? Не заснуть, а «отправить глаза в темноту»; не затосковать, а «впустить в сердце соль»; не просто слушать музыку, а «давать напиться ушам». Разумеется, это речь смоделированная. Подозреваю, что африканская прислуга, которой приписывался сей эзопов язык, на самом деле никогда так не говорила. Но как литературный прием — очень эффектно. Вот где пригодилось центральное для языка и мировоззрения суахили слово «сафари», вот он, неиссякаемый источник красочных идиом. О замечтавшемся человеке можно сказать, что он «отправил глаза на сафари»; о командированном — что он «отбыл на бизнес-сафари»; об умирающем — что он «готовится к большому сафари». При желании слово «сафари» можно использовать в качестве эвфемизма для чего угодно. Стоит писателю вставить «сафари» в речь какого-нибудь персонажа (желательно, чтобы у персонажа было подобающее имя, как то: Ньороге, Гиконьо, Вамбуи), как эта речь преисполнится глубокого, безошибочно африканского смысла. Что-нибудь вроде: «Вы должны пойти к своему отцу, бвана. Когда отец готовится к большому сафари, его сын должен быть с ним, вынести его из дома на руках и усадить перед домом…» Излишне говорить, что в языке суахили есть много других, не менее интересных слов. Есть слово «дхоруба», означающее надвигающуюся бурю с апокалиптическим оттенком; это слово как нельзя лучше выражает экзистенциальную тревогу. Есть «убинадаму», не имеющее точного эквивалента в европейских языках; приблизительно оно переводится как «человечность». Но все эти слова остались достоянием породившего их языка. И лишь слово «сафари» было отправлено на экспорт («в дальнее сафари») и разошлось по всему свету.

Когда-нибудь я дорасту до природы, научусь как следует вглядываться в нее, вернусь к любимой в детстве книге Сетона-Томпсона о повадках животных. И мои травелоги обогатятся новыми персонажами: жирафами, зебрами, антилопами гну, импалами, каннами, буйволами, водяными козлами, бубалами конгони и топи, дикдиками, газелями Томпсона, гепардами и леопардами, черными и белыми носорогами, шакалами, гиенами, павианами, страусами, африканскими журавлями, цесарками, аистами марабу. Там же будет и птица-секретарь, которая никогда не стоит на месте, и беспрестанно кивающая сине-красная ящерица агама, и смертоносная муха цеце, и муравей сиафу, пожирающий все на своем пути, и налетчица-саранча. И пусть это будет не новый Киплинг и не Майн Рид с его картонно-дидактичными «дебрями Южной Африки», а книга-наблюдение, сочетающая пристальность и пристрастность, наполненная метафоричными описаниями и удивительными фактами из компендиума эволюционной биологии, заставляющими лишний раз изумиться целесообразности мироустройства (согласно Канту, самый веский из аргументов в пользу существования Творца). Мне бы хотелось написать такую книгу, и, хотя я отдаю себе отчет, что этот проект мне не по зубам, сама мысль о том, что такая книга могла бы быть написана, делает многочасовую тряску в экскурсионном джипе более выносимой. И в руках у меня блокнот, и, возомнив себя натуралистом, я строчу свои впечатления, как это делали бесчисленные туристы до меня и как будут делать бесчисленные после.

Невозможно представить себе размеры этого заповедника. Вот они, огромные пространства, о которых, по мнению Биньяванги Вайнайны, непременно напишет любой мзунгу, взявшийся строчить об Африке. Напишу и я: эта саванна с ее редкими раскидистыми деревьями (зонтичная акация, египетский баланитес, смоковница, колбасное дерево) простирается так далеко, что там, где все охвачено синей дымкой у линии горизонта, мозг, не привыкший к такому размаху суши и земного кругозора, додумывает моря. Засыпая от автомобильной качки, я уже вижу кромку берега и бескрайнюю морскую синь. Но вот на горизонте показываются холмы с барашками кустарника, мигом выправляя восприятие. Стадо слонов движется как в замедленной съемке; слоненок, на минуту отставший, вдруг обнаруживает, что остался один, и опрометью несется к слонихе, которая в это время принимает грязевую ванну. Львиный прайд — две львицы и восемь львят — лежат на камнях, вылизывают друг дружку. Подъезжаешь вплотную, они сначала не реагируют, потом один из львят подходит к машине и ложится прямо возле двери: машина отбрасывает тень, львенку тут приятней лежать. Их разморило от полуденной жары; кажется, они едва могут пошевелиться. Наконец одна из львиц поднимается на ноги, и импалы, пасущиеся неподалеку, застывают как вкопанные: кому‐то из них быть съеденным. Самцы импалы проводят жизнь в брачных «боях без правил». Одно правило все-таки есть: победитель уводит самку и детенышей побежденного. Последнему остается только надеяться, что рано или поздно его недруга сожрет лев и тогда семья вернется к нему, неудачнику, за неимением лучшего. Невдалеке от импал и львов трусят на своих коротеньких лапах бородавочники — уродливые, суетливо-пугливые, беззащитные зверьки. Их особенно жалко: Создатель наделил их не только короткими лапами, но и короткой памятью. При виде льва плюшевый уродец пускается наутек, но уже через минуту напрочь забывает, что силился убежать от опасности, и останавливается пощипать травку; тут-то его и настигает хищник. И вот в трех метрах от нас львица уже с хрустом пожирает упитанного бородавочника. Вгрызается в брюхо, вытягивает зубами кишки и нутряной жир. Вторая львица как ни в чем не бывало лежит рядом, полуспит.