Александр Стесин - Африканская книга

Бонайя беспрестанно переговаривается по рации с другими водителями: сообщают друг другу, кто где видел каких животных. Только и слышишь: «Мботи-Мботи». Мботи, так зовут одного из других водителей, отзывается сквозь помехи: «Бонайя-Бонайя». Фотоохота в саванне как поход в лес по грибы — с той разницей, что здесь никто ничего не присваивает, поэтому все охотно выдают «грибные места». Вообще выручают друг друга; если кто застрял, помогают, подвозят. Любо-дорого смотреть. Чем больше общаешься с Бонайей, тем больше он импонирует: умный, образованный, все знает про флору-фауну и не только. Обсуждали с ним африканскую литературу — тоже знает.

Сафари — квинтэссенция опыта белого туриста в Африке: увлекательнейшая экзотика, люкс и покой, если только не выходить из машины. То же самое и в городе, среди людей. Можно сказать и так: сафари — тот же зоопарк, только в клетке не животные, а ты сам. Клетка на колесах. Белым людям сафари рекламируют как невероятное африканское приключение; на самом же деле это идеальный отдых для пенсионеров. Безопасное, приятно-скучноватое занятие, не требующее от участника ничего, кроме как глазеть в окно и щелкать фотоаппаратом. В машине укачивает; в основном трясешься по бескрайней и монотонной саванне в поисках «большой пятерки». Первые несколько часов интересно, потом начинает бросать в сон. Мы поехали на полтора дня, и этого оказалось больше чем достаточно. А ведь люди покупают путевки на две недели, платят много тысяч долларов. И, вернувшись, описывают как нечто головокружительное, полное неожиданных сюжетных поворотов и виражей. Принцип марк-твеновского «Королевского жирафа» [294] Спектакль, который дают проходимцы Король и Герцог в «Гекльберри Финне». В первый вечер в театр приходит полгорода. Спектакль оказывается бессовестным надувательством. Но зрители не желают признать, что их одурачили, и, вернувшись домой, принимаются расхваливать «Королевского жирафа» знакомым. Таким образом, на второй и третий вечер в театре — снова аншлаг. . К слову, жираф, которого я кормил с руки в «Giraffe Centre» в Найроби (тоже часть обязательной программы), был великолепен и даже, пожалуй, изыскан.

Еще была ночная партитура, какой никогда прежде не слыхал: рев, хохот гиен, завывание, кваканье, уханье, хрюканье всей видимой-невидимой фауны саванны, всей книги джунглей, которых здесь нет (а ведь это Киплинг в детстве сбил с толку, и ты на всю жизнь усвоил, что все эти звери живут в джунглях, а не в саванне, и даже нынешнее опытное знание не перечеркивает того, детско-книжного). Спать совершенно не хочется, а хочется слушать эту невероятную какофонию. Служащий пансионата — человек, которого зовут, например, Кариуки или Камау, но на бейджике написано другое, английское имя, которое можно встретить только здесь, Кеннеди, или Дункан, или Мозес — приносит мне грелку в постель (по ночам здесь холодно) и, узнав, что я врач, тут же обращается за медицинским советом. Я ссыпаю ему какое-то количество таблеток из своей аптечки: от артроза, от несварения желудка. Он просит добавки: «А для жены еще можно? Ей тоже нездоровится…» Наконец, набив карманы пилюлями, складывает руки лодочкой и уходит. Сна ни в одном глазу. Смотрю в окно: отлогий берег реки, деревья выглядят так, будто их заставили застыть в момент движения («фигура, замри…»). Густые кроны растут прямо из пушистого подлеска. Завтрак — на веранде с видом на реку, в которой плавают бегемоты. Гляжу, как они поднимают свои грузные эбеновые головы, фыркают, хрюкают, видны их огромные зевающие пасти.

Едем дальше, и Ганс, трогательно серьезный и несколько эксцентричный волонтер из Канады, умиляется ассоциациям с юношеским чтением: вот они, те самые места, которые Хемингуэй описывал в своих «Зеленых холмах Африки». Читали ли мы когда-нибудь эту упоительную книгу, спрашивает нас Ганс. Все мычат что-то невразумительное. Если бы я был поклонником творчества Хемингуэя, я мог бы гордиться тем, что когда-то неплохо знал его внучатого племянника, Пола Хемингуэя: в университете мы были с ним в одной компании. Но Хемингуэй-старший никогда не был моим кумиром. Что же касается «Зеленых холмов Африки», это на редкость глупая книга. Хемингуэй любит Африку, обожает Африку, ее людей, из которых получаются идеальные слуги, и ее животных, на которых так приятно охотиться… Трудно поверить, что вся эта галиматья написана всерьез. Она — воплощение того, что высмеивал кениец Биньяванга Вайнайна в своем блестящем сатирическом эссе «Как писать об Африке».

Прозу Вайнайны я люблю куда больше, чем прозу Хемингуэя. Люблю его эссеистику и рад тому, что в своей оценке я далеко не оригинален. В современной кенийской литературе он занимает примерно такое же место, как Бродский — в русской поэзии конца прошлого столетия. В 2002 году он получил престижную премию Кейна («Африканский Букер») и пожертвовал премиальные деньги на создание журнала Kwani?, ставшего впоследствии главным литературным журналом Африканского континента. Биньяванга Вайнайна — точка отсчета, организующий центр литературной вселенной. В какой-то момент журнал Time даже включил его в сотню самых влиятельных умов современности. Но большинству кенийцев он известен прежде всего как человек, открыто говорящий о том, что он — гей. При упоминании его имени даже такие вроде бы образованные и мыслящие люди, как Бонайя или мои коллеги из госпиталя Кениаты, стыдливо отводят глаза. Спрашиваю у Бонайи: «А ты читал его книги?» «Не в книгах дело, — отвечает Бонайя. — У нас все помнят телепередачу, где он появился в розовой тюлевой юбочке. Может быть, дело в нашей кенийской отсталости. Мы ведь не такие продвинутые, как американцы. Но мы такого не понимаем».

Семь или восемь лет назад я познакомился с Вайнайной благодаря Михаилу Йосселю. Я был под огромным впечатлением от дебютного романа Биньяванги и хотел перевести его на русский, но такая затея предполагает сотрудничество между переводчиком и автором. Бинья же в тот момент работал над новым проектом и предложил вернуться к разговору о переводе через полгода. Но, разумеется, через полгода я был занят чем-то еще, да и он, вероятно, забыл о нашем уговоре. А еще через некоторое время ему стало и вовсе не до того: Биньяванга перенес инсульт, после которого едва мог говорить и двигаться. Наша общая приятельница Мааза Менгисте рассказывала, как они с Хелоном Хабилой и Мукомой Ва Нгуги, еще ни о чем не подозревая, пришли к нему в гости, звонили по домофону; как услышали его заплетающуюся речь. «Бинья? Бинж? Ты что, пьяный?» — «Н-н-нсульт…» В этот момент Мааза поняла, что теперь это его ежедневная реальность: звонки, вопросы, почему он так странно говорит, необходимость выдавливать одно и то же всеопределяющее слово… И как потом они сидели в баре и Биньяванга раскачивался всем телом, пытаясь выдавить из себя другие слова, все еще надеясь разразиться, как он это любил, филиппикой в адрес какого-нибудь великого зла или блеснуть своим молниеносным остроумием… Ничего не выходило. Потом он перебрался в Йоханнесбург. Писал, что рассчитывает полностью восстановиться под благоприятным воздействием южноафриканского климата.