Александр Стесин - Африканская книга

«А вот грибы, — прерывает мои мысли гид. — Видите? Вон там. Но мы их не собираем, они несъедобны». Я смотрю, куда он показывает. Красивые, чем-то похожи на наши маслята. Беру один, заглядываю под шляпку: так и есть, самый настоящий масленок. А вон еще и еще. И снова мелькает догадка: здесь все настолько другое, что кажется знакомым, даже родным. Как те оладьи со сгущенкой. Когда нас кормили на завтрак почти русскими оладьями, а на обед — гарниром «ласари», подозрительно похожим на любимую с детства квашеную капусту, эти сходства вызывали у меня чувство смутного дискомфорта. Как будто знаешь, что тебя обманывают, только не можешь понять, кто обманывает, как и зачем. Но сейчас, в джунглях, где девяносто процентов флоры и фауны не имеют аналогов на всем земном шаре, эти маслята несомненны, я знаю, что это они, с нежной пленкой, прикрывающей еще ярко-желтую, чуть влажную губку с тыльной стороны маслянистой шляпки.

«Тена цара ире’улач, мила мандрай азиреу’сика!» [276] Это хорошие грибы, их можно собирать! — сообщаю я, выжимая по максимуму из своих резервов малагасийской речи. Гид достает из кармана газету, делает из нее кулек, и я кладу туда добычу. Ликование мое не знает границ, и рассказываю ему, как в детстве собирал эти грибы во Владимирской области — там, где родилась моя мама. Я говорю это все по-французски, периодически вставляя малагасийские слова, а рядом слышится английская речь, вроде синхронного перевода: это Алиса объясняет Марвину, что у русских есть такой странный обычай — собирать грибы. Не мухоморы, от которых небо в алмазах, а просто грибы, которые — жарить и есть. «Но ведь они могут быть ядовитыми! — нервничает Марвин. — Откуда Алекс знает, что эти грибы можно есть?» — «Не волнуйся, Марвин, я в грибах разбираюсь». — «Но откуда? Откуда ты можешь знать?!» В это время в нашу партитуру вступает подоспевшая служительница заповедника; она тоже ведет за собой группу вазахов. «Инуна ну’улач?..» [277] Что еще за грибы? Она тараторит по-малагасийски с такой скоростью, что я ничего не могу разобрать. Наш гид хмурится, тараторит в ответ, и, пока тетка не смотрит, он потихоньку передает мне кулек: «Афену айнгана!» [278] Спрячь скорее! В этом заповеднике нельзя ничего собирать. Бдительная служительница подслушала наши разговоры и теперь собирается донести на нас местным рейнджерам. Гиду еле-еле удалось ее унять. Он наврал ей, что мы уже выбросили грибы, но тетка продолжает на нас коситься. Если бы здесь была моя жена, она бы и вправду заставила меня выбросить все грибы. Что за дурацкое ребячество, какие еще маслята? Что я собираюсь с ними делать? Есть сырыми? Или, может быть, я задумал развести тут костер, чтобы уж точно угодить в лапы к местной полиции? Мало мне было общения с полицейскими в Тане? Алла была бы совершенно права, но сейчас ее рядом нет, и я собираюсь довезти контрабандный кулек до самого побережья.

Много лет назад у израильского прозаика Виктора Панэ мне запомнилось одно высказывание, которое теперь никак не найти для точной цитаты. Приблизительно оно звучало так: большую часть времени мы живем как бы на втором плане, среди необязательных вещей и мыслей, смутно ощущая эту второстепенность, ее соприродность грядущему небытию. Но когда в осеннем лесу ты находишь масленок или моховик с приставшим к шляпке дубовым листом, это уже ближе к первому плану. Мне, потомственному грибнику, умонастроение Панэ более чем понятно, а в данный момент — особенно.

Надо сказать, сама поездка на побережье, в неведомый поселок Амбила, — еще большее безрассудство, чем мои маслята. Абсолютная глушь, многочасовая тряска по бездорожью. Про Амбилу Алиса вычитала в каком-то старом путеводителе. Дескать, есть (или был) такой поселок, и там должен быть (то есть был много лет назад) пансионат под названием «Нирвана». Больше никто ничего не знает — ни про поселок, ни про пансионат. Но Алисе с Марвином хочется на побережье, они стосковались по пляжу и морской волне. Водитель Том, который на все готов, вспоминает, что когда-то от кого-то слышал, будто в эту Амбилу надо переправляться на пароме через канал Пангалан. И будто последний паром отходит в час дня. Успеем? Том смотрит на карту. Амбила, Брикавиль… Отсюда ехать часов шесть, может, и семь. На паром, если таковой имеется, мы, скорее всего, не успеем, но кто его знает. Разберемся, в общем, на месте. Туристы в те края не частят, да и сам Том никогда там не бывал. Но если Алиса с Марвином говорят, что там хорошо, у Тома нет оснований им не верить. Они ведь все заранее выяснили, да? Алиса неуверенно кивает, Марвин усиленно моргает (не то знак согласия, не то нервный тик), я нащупываю под курткой заветный кулек. И мы отправляемся в путь.

Дорога из Андасибе в Амбилу — это то, что приснилось Уильяму Берроузу, затерянный рай и призрачный шанс. Натуралисты, приезжающие на Мадагаскар по следам Линни Уайт, до сих пор открывают новые виды, а между тем многие из уже известных видов находятся на грани исчезновения. Как и сам лес. Основная часть его давно вырублена, обращена в пустыню. Но здесь, между Центральным нагорьем и Восточным побережьем, все до сих пор сохранилось. Горы, покрытые тропическим лесом, ущелья, реки и водопады, веслоподобные листья банановых деревьев. То самое биоразнообразие — от пальмовых рощ до ельников. Сотни оттенков желтого и зеленого с серебряными прожилками водоемов и темными островками человеческого жилья. Деревни в две-три семьи, дома из пандановой древесины, расположившиеся на обочине, между дорогой и обрывом, хижины на сваях, с двускатными крышами, крытыми соломой. Вопросительный дымок над кострищем. Горизонт, ополовиненный по диагонали мохнатым склоном горы. Все выпуклое и яркое, как будто смотришь стереоскопический фильм, углубляешься в джунгли Пандоры, в невозможную насыщенность красок.

Время от времени за окном автомобиля мелькают обрывки деревенского быта, точно киномонтажный пунктир, позволяющий додумывать остальное. Где же я видел этот монтаж? Точно видел. Чуть ли не в каждой африканской стране есть свой артхаусный режиссер, классик авторского кино: в Сенегале — Усман Сембен, в Мали — Сулейман Сиссе, в Чаде — Махамат Салех Харун, в Эфиопии — Хайле Герима… У Мадагаскара есть Раймон Радзаунаривелу. В его ранних фильмах («Волнения», «Когда звезды встречают море») повседневность запечатлена поверх сюжета, даже вопреки сюжету, и запечатлена как нигде. Вот, что останется, уже осталось. Женщина толчет в ступе зерно (глухие удары песта — пульс деревни). Мальчик катает палкой обод от колеса. Девочка, сидя у входа в хижину, задумчиво жует и выплевывает сахарный тростник. Другая девочка (возможно, старшая сестра) отправляется за водой, которую здесь принято хранить не в калебасе, а в выхолощенном стволе дерева. Двое мужчин играют в какую-то игру, должно быть в малагасийские шашки «фануруна». На дощатых дверях некоторых хижин начертаны мелом иероглифы ЮНИСЕФ: свидетельство, что их программа иммунизации работает даже здесь. Видишь (додумываешь) и то, что за кадром: какой-нибудь деревенский праздник с петушиными боями или малагасийским вариантом родео (участник хватает быка зебу за горб и не отпускает, пока тот не сбросит). Фампитаха, фамурана, фамадихана — местные обычаи и вехи человеческой жизни. В этом киномонтаже никто не умирает. Лишь под самый конец, когда отшумит праздник, один из старейшин протрубит в раковину, возвещая о чьем-то уходе.