Александр Стесин - Африканская книга

На другой вечер там был концерт традиционной музыки суахили — со сказителем в головном уборе из меха обезьяны колобус, с разнообразной перкуссией и калимбой… Любопытно, но с таараб-джазом не сравнится. Зато утро было продолжением того драгоценного взгляда за ширму «обязательной программы»: вид на бухту, где еще спят лодки дау; по набережной без дела слоняются масаи, выписанные сюда для развлечения туристов; а в музыкальной академии по соседству уже идут занятия, и нам слышно, как кто-то разучивает «Элизу».

Первое, что увидели, когда самолет пошел на посадку: горы, сверху похожие на складки толстой слоновьей кожи. Сейчас сядем, и я снова — после довольно долгого перерыва — окажусь в Африке. Впору вспомнить Дорис Лессинг: «Те, кто здесь жил, навсегда стали изгнанниками в той величественной и необъяснимой тишине, что лежит за оградой фамильного участка. Африка дала им знание, что человек — незначительное существо среди других существ в огромном пейзаже. Африка как застарелая лихорадка, навсегда оставшаяся в латентной форме у тебя в крови, или как старая рана, начинающая ныть всякий раз, когда меняется погода». Эта Африка имеет мало общего с той, которую я знаю; здесь я еще не был. Капские горы, кару, краали. Золото в Трансваале, маис во Фри-Стейте, сахар в Натале и виноградники в Кейпе. Другой южноафриканский классик, Эзекиель Мпахлеле, говорил, что Гана — лирика, а Южная Африка — огонь. Что такое огонь в контексте его высказывания, понятно: говоря о жизни вообще, он, как свойственно литератору, в первую очередь имел в виду литературу. Литература протеста, частью которой стал и он сам. Если же говорить о природе, все ровно наоборот: лирика — это здесь. Особенно сейчас, в середине июля, то есть зимой. Ясная, безоблачная прохлада. Днем довольно тепло, но свет зябкий, зимний. Пройдет еще несколько месяцев, прежде чем дым костров поднимется над вельдом, сгущаясь в люминесцентный туман, и приглушит цвета буша. А пока небо то опускается, накрывая пространство серым пледом, то снова поднимается и превращается в синий, безоблачный купол.

Агнес встретила нас в аэропорту, предложила отвезти в гостиницу, напомнив при этом, что два или три часа сна не помогут нам избавиться от джетлага. Другой вариант — сразу ехать осматривать достопримечательности, начиная с Претории. Достопримечательностей много, а времени мало. Преторию смотреть или сейчас, или никогда. Но можно, конечно, и в гостиницу, она не возражает. «Скажи, маленькая, что ты хочешь: чтоб тебе оторвали голову — или ехать на дачу?» Мы выбрали Преторию. Перед выездом из гаража охранник попросил выключить и снова включить мотор: проверял таким образом, не пытаемся ли мы угнать автомобиль. Добро пожаловать в Йоханнесбург, здесь не до лирики. А за окном машины — чисто, красиво, цивилизованно. Дороги, кажется, находятся в лучшем состоянии, чем в Америке. По краям дороги — золотисто-рыжий ворсистый вельд, фермерские дома с черепичными крышами, раскидистые деревья, но не те, которые обычно ассоциируются с Африкой, не пальмы и не лианы. Акации, что ли. Заросли мимозы и молочая. Из чтения южноафриканской литературы я знаю, что здесь есть дерево «витаак», дерево «мована», фиалковое дерево и «blue gum tree». Но что это за деревья, понятия не имею. Спросил у Агнес — безрезультатно. Она не по этой части, ей интересней люди и процессы, происходящие в обществе. В обществе, увы, ничего хорошего не происходит, страна катится вниз. Так говорит Агнес. Президент Зума — клептократ, снюхавшийся с семейством Гупта. Кто такие Гупта? Магнаты, закулисные кукловоды. Сказать, что белым в ЮАР живется плохо, — это ничего не сказать. Правительство Зумы целенаправленно настраивает против них чернокожее население, что, конечно, неудивительно: клептократии нужен внешний или внутренний враг, а более удобного врага, чем белый африканец, не найти. И, словно в подтверждение словам Агнес, на обочине шоссе промелькивает нищая с картонкой «Подайте на пропитание». Белая.

— У вас в Америке есть белые нищие?

— Есть, конечно.

— И у нас теперь есть. Раньше не было.

— Зато все коренное население поголовно было нищим, — не выдерживаю я.

— Это правда, — соглашается Агнес. — Но они и сейчас нищие, вот в чем проблема. Я не спорю с тем, что апартеид был ужасной системой. Просто я хочу сказать, что сейчас тоже ужасно.

Агнес здесь живет, глупо было бы с ней спорить. Другое дело — человек, рядом с которым я сюда летел. Случайный попутчик, бывший соотечественник, ныне обитающий в где-то в окрестностях Брайтон-Бич. Они с женой летели на сафари в парк Крюгера. Узнав, что мы летим не на сафари, а заниматься медициной, стали расспрашивать. Дальше — предсказуемо: «Но ведь там же у них опасно!» Перешли на тему преступности в Йоханнесбурге и вообще в ЮАР. И тут собеседника понесло.

— А чего ты хочешь? — кричал он. — Как может быть иначе, когда в правительстве одни негры? Я понимаю, что меня сейчас будут пинать ногами и обвинять во всех смертных грехах, но я все-таки скажу. Если бы у власти были белые, это было бы лучше и для белых, и для негров. Ты меня, конечно, извини, но я разговаривал с людьми, которые там жили. Так вот этот апартеид на самом деле был не так страшен, как его малюют. Все были сыты-одеты, и каждый был на своем месте. У нас сейчас за такие речи расстреливают, но ты помяни мое слово…

— Простите, кто расстреливает?

— Ну, эти ваши. Политкорректные.

— Сколько же народу они расстреляли?

— Ну вот, и ты туда же. Я-то думал, ты поумнее будешь…

Говоря «Сейчас за такие речи расстреливают», он, конечно, лукавит. Уж он-то знает: сейчас наконец можно не стесняться. С недавних пор расистский дискурс снова в ходу — не только на Брайтон-Бич, но и во всем мире. Стоит ли спорить с этим человеком? Доказывать ему, еврею, что оправдание апартеида сродни отрицанию Холокоста? Напоминать ему про некоторые из ухищрений той системы, которую он защищает? Про деление общества на черных, белых и цветных — к последним относились люди смешанной расы, индийцы и китайцы (японцы же почему-то считались «почетными белыми»). Про «закон о моральности», запрещавший под угрозой тюремного заключения не только межрасовые браки, но и вообще какие бы то ни было близкие отношения между людьми разных рас. Про «закон о контроле над приезжающими», про систему пропусков. Про то, что без специального пропуска черным и цветным не разрешалось даже появляться на улице, не говоря о трудоустройстве; однако получить такой пропуск было крайне непросто, а еще труднее, почти невозможно, держать свой пропуск «в порядке» (то и дело вводились новые ограничения, а вместе с ними — новые штампы, без которых пропуск становился недействительным, и о которых власти нарочно никого не оповещали). Про голод и чудовищные условия жизни в Александре, Софиатауне, Орландо и других гетто. Про школы для черных, где преподавание велось только на племенных языках. Такая система, с одной стороны, гарантировала, что выпускники «бантустанских» школ не смогут поступить в вузы, да и вообще будут отрезаны от внешнего мира; с другой стороны, правительство нельзя было упрекнуть в том, что оно отказывает африканцам в праве на образование. Про другие методы подавления и унижения: как африканец мог запросто сесть в тюрьму только за то, что по ошибке вошел не в ту дверь («вход для белых»), или за то, что забыл, адресуясь к белому, вставить слово «баас» («хозяин»). Про то, что белому позволялось ни за что ни про что ударить черного — «в воспитательных целях»; если же черный давал сдачи, это оборачивалось для него в лучшем случае длительным тюремным сроком, а то и смертной казнью. Про то, как белое меньшинство боялось черного восстания. И чем больше боялись, тем более по-скотски обращались с теми, кому по праву принадлежала южноафриканская земля; у кого они ее отняли.