К. Сауснитис - В Саласпилсском лагере смерти (сборник воспоминаний)

К результатам своей работы мы безразличны. Чем меньше, тем лучше. Иногда, задумавшись, ты не замечаешь, что лопата начинает двигаться быстрее, и на лбу появляются капельки пота. Мелькает мысль: куда спешишь, зачем стараешься? Кому польза от плодов твоего труда? Врагу! И лопата в твоих руках становится такой тяжелой. Вступаем в противоречие сами с собой: мы же рабочие люди, а работать не имеем права. Значит, надо научиться симулировать, лодырничать, «тянуть резину».

Но мотор работает, значит должны работать и мы. Если иногда хочется подольше посидеть, кто-нибудь как бы случайно бросает на элеватор корень побольше или откапывающие верхний слой набрасывают слишком много сухого торфа. Это забивало дробилку машин или же, если перегрузка была слишком большая, лопались предохранительные болты. Пока машинист чистил машину, вставлял новые болты, мы могли разогнуть усталые спины.

Ветер ли, дождь или солнце — ты копай, копай, копай. Полуденный ли зной, утренняя или вечерняя сырость — все равно копай. Днями, неделями, месяцами… Копай, копай, копай…

Усталые, молчаливые плелись мы вечером шесть километров обратно в лагерь. Проходя через поселок Саласпилс, чувствовали, как из пекарни доносится запах свежеиспеченного хлеба. Рот наполняется слюной. Что может быть вкуснее ломтя только что испеченного ржаного хлеба?

На территории лагеря работы уже окончены. Занята только штрафная группа. То тут, то там раздается окрик полицейского, кого-нибудь из черных («черными» мы называли присланных из Мадонского лагеря надзирателей) гоняет пойманного «грешника».

Обыск, проверка и… нас поглощает полутьма барака, в нос ударяет кислый запах пыли, старой одежды, пота и уборной.

На трех- и четырехэтажных нарах мешки из бумажной ткани, наполненные опилками, манят к себе.

После умывания обычно ложимся спать. Но… из щелей деревянных нар вылезают вонючие клопы, из тряпья — тысячи блох. Напрасно мы силимся уснуть. Сползаем с нар, садимся за длинные столы и дремлем.

Утро, снова так называемый черный кофе, кусок хлеба и работа на торфяном болоте. И только прохладный утренний воздух приятно освежает зудящую кожу и ласкает горячий лоб. Снова впереди тяжелый рабочий день…

Нас перевели в другой барак. Старый собирались дезинфицировать. Бумажными лентами заклеили окна и двери. Газ в барак пускали через вентиляционное отверстие. Из любопытства мы заглянули в окно — и остались стоять с открытыми ртами. Весь пол барака, будто покрытый коричневым ковром, колыхался. Лишь всмотревшись внимательнее, мы заметили, что это блохи. Миллионы блох кишели на полу пустого барака.

Однажды вечером нас заставили раздеться и немедленно идти в баню. Газификационная команда уже была на месте, и в барак сразу пустили газ. В бане помылись чуть теплой водой (горячей в ней никогда не было), потом намазались какой-то вонючей жидкостью от блох и переселились в другой барак. На вечерней поверке обнаружилось, что не хватает одного человека. Куда он делся? Оказалось, что нет Алексеева. Был такой полуглухой 70-летний старик, заключенный в Саласпилс за запрещенное слушание радио (глухой!). Поиски по территории лагеря не дали результатов. Кто видел его в последний раз? Где? Люди говорили, что он после работы обедал, затем что-то латал, после чего залез на свое место спать. Старик не слышал ни команды, ни прочего шума, когда люди покидали барак. Он остался в бараке и задохнулся.

В одном нижнем белье, на тоненьком слое соломы мы мерзли трое суток. Потом вернулись в свой барак. Тошнотворно-горьковатый запах синильной кислоты чувствовался еще неделю. В первые дни все страдали головной болью, тошнотой и рвотой. Но когда газ полностью выветрился, клопы и блохи возобновили свои кровавые оргии.

По воскресеньям на торфяное болото не ходили: хватало работы на территории лагеря. Работа эта унижала человека, убивала его физически и духовно.

Утром у склада около 50 пар заключенных получали носилки, остальные вооружались лопатами. В каком-нибудь отдаленном углу лагеря указывали место, где брать песок. Его надо было нести в другой конец лагеря и высыпать в яму, выкопанную другими.

Вокруг нас, как вороны над падалью, кружилась целая стая полицейских и «черных», следивших, чтобы мы не лодырничали. Один из «черных» — Кантор, разъевшийся, пухлый мужчина, беспрерывно подгонял:

— Давай, давай, давай!

По внешнему виду и хрюканью он удивительно походил на свинью.

Вечером после такого воскресного «отдыха», совершенно усталые физически и духовно опустошенные, мы плелись в свои бараки.

* * *

В середине августа торфозаготовки прекратили. Торф последней копки был худшего качества, так как уже не успевал как следует просыхать. Нашу машинную группу расформировали. Часть ушла копать подстилочный торф, другая — помогать женщинам носить и складывать готовый торф. Некоторым из нас поручили переворачивать и складывать еще сохнущий торф. Я попал в небольшую группу, в задачу которой входила заготовка дров и пней. Пни, которые мы, копая торф, выкорчевывали и сбрасывали в вырытый карьер, теперь надо было вытаскивать на берег, распиливать, колоть и складывать в штабеля.

Работа была не из приятных. В карьере накопилась вода, местами даже выше колена. Большие пни не так просто было вытащить на высокий берег. Наша уже и так изодранная одежда здесь превратилась окончательно в лохмотья.

* * *

Однажды утром крыши бараков стали белыми. Побелели также луга и поля. Отправляясь на болото, мы все плотнее укутывались в свою изношенную и оборванную одежду. Часто резкий северный ветер хлестал лицо холодными каплями дождя. Осень.

У нас тоже настроение падало. К усталости и голоду прибавился холод. С ужасом ожидали мы приближения зимы.

Кое-где стены бараков просвечивают. За лето опилки, заполняющие простенки, высохли и осели. Всем ветрам и даже снегу открыт путь в помещение. Придя с болота, негде высушить мокрую одежду и обувь. Между прочим почти все мы изорвали свои ботинки и сапоги. Ходим в деревянных башмаках. Утром в холодном от ветра бараке трудно надеть влажную, прелую одежду. Дрожь пробирает все тело. Только во время ходьбы можно кое-как согреться. Страшно в утренних сумерках стучат о застывшую землю деревянные башмаки.

Болото голо и неприветливо. Мелкие березки, ольха, ива и крушина, летом обступающие болото зеленым венком, теперь напоминают пучки розог. За выцветший вереск зацепилась паутина, как бы посылая привет ушедшему лету.

Когда мороз сковал болото и покрыл его снегом, торфозаготовки прекратились.

Всю болотную группу сразу же расформировали, перегруппировали и распределили по разным работам в лагере. Я попал в группу, которая должна была плести и шить соломенную обувь. Изготовляли мы также большие сапоги для часовых. Насколько они были прочны и приносили ли какую пользу не знаю. В то время на фронтах в Северной Африке гитлеровские орды уже начали свой «эластичный» отрыв от противника», или, говоря на нашем языке, стали отступать. Соломенную обувь мы так и прозвали именем командующего гитлеровскими войсками фельдмаршала Роммеля, чтобы ему было легче драпать по горячему песку пустыни.