К. Сауснитис - В Саласпилсском лагере смерти (сборник воспоминаний)

Однако выяснилось, что среди нас был предатель. Об изготовлении гранат узнали гитлеровцы. Начались аресты. Подозрительных загоняли в «черную Берту» и группами увозили в Ригу, в подвалы на улице Реймерса. Начались жестокие пытки. Константин Стрельчик не выдал своих товарищей. Во время допроса он выпрыгнул в окно с пятого этажа и разбился. На основании подозрения из лагеря увезли и расстреляли несколько десятков заключенных, в том числе и рижанина Язепа Грикиса и стопиньца Арвида Бертрана. Погиб также организатор движения сопротивления инженер Карл Фелдманис. В его расчеты входило установление связей с партизанами. Но это осталось только мечтой.

Когда начался развал фронта гитлеровцев, заключенных из Сауриешских каменоломен перевезли обратно в Саласпилсский концентрационный лагерь, а оттуда в Германию. Мало кто остался в живых из тех, кто ворочал камни в большой яме Сауриешских каменоломен.

Миервалдис Берзинь-Бирзе

В Ленинградском Эрмитаже есть картина, на которой изображена тюремная камера во время наводнения. Под уже покрыла вода, она поднимается все выше. На лице заключенной здесь женщины отчаяние. Спасения от близкой смерти нет. Камера на замке, голыми руками взломать дверь невозможно.

Картина раскрывает сущность заключения: у человека нет выбора, он лишен возможности активного действия, часто все определяет случай. Если эта женщина была бы помещена в камеру этажом выше, она бы не утонула.

За свои сорок пять месяцев заключения я тоже не раз имел возможность убедиться, что случай может облегчить или еще более усугубить гнет неволи. То, что меня в октябре 1943 года из центра Саласпилса послали работать на аэродром Спилве, казалось счастливой случайностью. В Валмиерской тюрьме я провел более двух лет. Неподалеку от нее все эти два года каждую неделю, обычно в пятницу утром, раздавались выстрелы. Они напоминали, что от смерти застрахован лишь тот, кто уже расстрелян. Бегал я рысью и в Саласпилсской утомительной и притупляющей «карусели», видел, как пытают и убивают заключенных, позволяют умирать детям с голоду.

Прочитав мои воспоминания об аэродроме Спилве, читатель увидит, что условия здесь не были столь жуткими, как в Саласпилсе. Здесь не было виселиц, не было скамьи для порки, не было псов, которые бы нас терзали. И все же покой здесь был обманчив. Мы были на положении мыши, которую кот, играя, на минуту выпустил из лап.

Наше жилище находилось на открытом месте посреди пашен. Барак, кухня, сарай, в котором мы умывались, вокруг высокий трехметровый забор с прожекторами на углах и квартиры охранников по ту сторону ограды. Заключенные, так же как в Саласпилсе, латыши, жители других советских республик. Почти все политические.

В Спилве находились также некоторые рижане из так называемой «Fendergruppe im Ostland», осужденные за спекуляцию. «Спекуляция — это экономика военного времени», — разъясняли они и были весьма оптимистически настроены, так как суд приговорил их лишь к нескольким годам. В пяти комнатах барака жили пять рабочих групп, более ста пятидесяти человек. Спали на трехэтажных нарах. Зимой нижние мерзли, а верхние задыхались, так как потолок был настолько низким, что сесть на спальном месте было невозможно.

По утрам сквозь окна ничего не было видно, ибо стекла запотели от нашего дыхания. Иногда этим «оконным потом» больные смачивали свои лишаи и нарывы. Народная медицина заменяла лекарства. Правда, я ни разу не видел, чтобы это кому-нибудь помогло.

В свой новый барак мы прибыли в воскресенье, а в понедельник утром нас уже вели на Спилвский аэродром. Слева, со стороны моря и Даугавы, через ровную низменность дул сырой осенний ветер. Серая мешковина, из которой была пошита наша одежда, не могла задержать его. Холод был нашим неразлучным спутником на все время пребывания в Спилве. Иногда ветер доносил с Даугавы и пароходные гудки. От них тоже стыло сердце, ибо напоминало о море, о свободе.

На аэродроме все выглядело как в военное время: полукольцом вокруг летного поля в ангарах притаились двухмоторные бомбардировщики «Юнкере», серебристые истребители «Мессершмитт» и «Фокке-Вульф». Непрерывно взлетали и садились неловкие транспортные самолеты. Иногда тянулись по воздуху десантные поезда, состоящие из транспортных планеров. Один за другим они отбрасывали трос и планировали на зеленое поле. По утрам иногда можно было увидеть и более веселую картину — подстреленного «Юнкерса», который, ночью с трудом дотянувшись до базы, теперь лежал на крыле или воткнул нос в землю и задрав хвост, без одного мотора, валявшегося в стороне.

Фронт, казалось, был еще далеко от Риги, и немецкие летчики шагали здесь напыжившись, как петухи в штанах. Они нас совсем не замечали, ведь мы были всего лишь арестованными. В помещении школы летчиков молодые «воздушные ассы» у открытых окон ели свои роскошные летные завтраки: вгрызались зубами в ломти сыра, резали ветчину и, смеясь, показывали на нас пальцами. Многие из них еще до конца войны сломали себе шею вместе со своими самолетами.

В первую неделю я работал в группе, которую передали в распоряжение фирмы Кизерлинга. Фирма строила бетонные взлетные полосы. Мы месили бетонный раствор, высыпали его из вагонеток на дорогу, выравнивали и утрамбовывали. С утра до вечера разбрасывая лопатой сырую бетонную массу, я узнал, как тяжела она. Еще тяжелее делали ее окрики немецких мастеров. Руководителем работ был моложавый немецкий инженер, которого мы звали Конским хвостом, так как его шляпу украшал пучок черного волоса, кажется сделанный из лошадиного хвоста. С черными, сердитыми глазами, широкой челюстью боксера — таким он беспрестанно носился по взлетной полосе, проверял, как замешан бетон, насколько плотно он утрамбован и не прилег ли кто из заключенных передохнуть. Темпы работы его никогда не удовлетворяли. Иногда он бил кого-нибудь по лицу, иногда угрожал написать донесение. А это означало перевод в штрафную группу и побои в Саласпилсе. Остальные мастера рангом ниже следовали его примеру.

Через неделю меня зачислили в группу, работавшую на кенигсбергскую фирму «Betonund Monierbau» или, как мы ее называли, — Бетонная Мария. И здесь руководитель работ и мастера были немцы. Эта фирма строила два больших ангара для истребителей. Здесь мы тоже замешивали бетон, подносили кирпичи, заливали полы, но темп работы был совершенно иным. Руководитель, пожилой господин в зеленой куртке, появлялся редко, а когда приходил, громко кричал на всех, скорее для упражнения голоса. Кричали и мастера, но рукам воли не давали. Эта фирма, конечно, тоже хотела способствовать победе Германии, но по неизвестным соображениям с работами не торопилась. Может быть, для того чтобы оттянуть перевод ближе к фронту. Или они предчувствовали, что построенный ангар скоро придется взорвать или отдать другому хозяину. Зачем же тогда спешить. Вообще они, как говорят, «тянули резину», и мы им помогали в этом как только могли. Двое мастеров носили значки национал-социалистской партии. Это были Пантел, мужчина лет пятидесяти с красным лицом завсегдатая пивных, и Петушок, фамилии которого мы не знали, но из-за малого роста и задранного вверх носа называли Петушком. Видимо, им собственная шкура была дороже, и они не особенно рвались на фронт. Все же эти немецкие мастера сходились на одном — заключенные должны были все время быть в движении, чтобы начальство видело, что они работают. Беспрестанное, бессмысленное движение иногда утомляет больше, нежели интенсивный труд, сменяемый отдыхом. Ведь легче вытащить из колодца полное ведро воды, чем десять раз поднимать из глубины по литру.