Георгий Куницын - Открытые письма «архитектору перестройки» А.Н. Яковлеву

Но все же фактом является на сей раз и то, что в это же самое время от бывших комсомольских боевиков, проникших высоко, у наблюдательных людей начало рябить в глазах. Казалось, эти люди уже таинственно улыбаются... Они мельтешили и тревожили.

Не ясно ли, что конфликт, проявившийся в 1967 году в «Правде» и «Комсомолке», действительно мог быть воспринят брежневским верхом как симптом усиления активности сторонников Шелепина?.. Похоже, он так и был воспринят. Но Шелепин-то знал, конечно, что мы, оказавшиеся в центре указанного конфликта, не его люди. Он на этот раз никого из провинившихся не защищал. Вряд ли его даже и самого насторожила брежневско-сусловская акция по изъятию из идеологической сферы нескольких публицистов, пусть и с излишне активными политическими темпераментами. Тем более — антисталинистов. Значит, ему-то чужих.

Разумеется, ныне это выглядит как курьез, что всех нас (столь разных) идентифицировали тогда с шелепинским шлейфом молодежных перестарков. Но вместе с тем это никак не сбило с толку общественное мнение. Резонанс был необычайно широк. Собственно, это был один из тех немногих тогда эпизодов, которые непривычно формировали общественное мнение именно как реальные факты, а не как легенды и мифы. Можно было взять газету и прочесть то, что напугало власти.

Но объективно вышло все-таки так, что событию был предпослан и еще один знак отсчета: главная цековская мафия (брежневская) стремилась каким-то непонятным образом ущемить оппозиционную. Этот знак маячил только для немногих.

Для меня лично все это вообще мало что меняло. Я стал к этому времени для обеих групп явно чужим (и даже враждебным). Любопытная тем не менее деталь: мне с поста в «Правде» пришлось уйти все же несколько позже Карпинского и Бурлацкого. Помнишь ли ты, при каких это обстоятельствах? Ведь мое выдворение из «Правды», естественно, контролировал опять-таки ты, Александр Николаевич. А была уже назначена защита моей докторской. И, как ранее сказано, я уже был в творческом отпуске по этому поводу. И я попросил: дайте защититься, а то ведь отменят и защиту, напугавшись, что я — отверженный. Помню, мы с тобой тогда немного обсуждали то, в какой необычной форме был решен этот мой вопрос. Когда Высшему Лицу доложили, что Бурлацкий, Карпинский и Воронов уже определены на другую работу, а Куницын в творческом отпуске, стоит ли дожидаться возвращения его, он удивился: «Как, вы ему еще и отпуск дали за счет редакции?» Между прочим, Зимянин действительно предлагал мне оплату этого отпуска. Я отказался. Помнишь?

Кто же был это из высших — Брежнев или Суслов, — ни ты, ни Зимянин тогда мне прямо не сказали. Пребывали в страхе. Но оба вы с каким-то все-таки удивлением отозвались на следующее: Высший Чин, услышав, что я в отпуске за свой счет и что сам отказался от предложенной оплаты, — этот Чин, как ни странно, смилостивился и разрешил оставить меня пока на прежнем месте. До защиты диссертации. Такой тут обозначили рубеж в моей судьбе.

Письмо третье

Далее, несомненно, идет одна из самых значимых страниц моей жизни. Это — провал моей защиты. Сокрушающий удар. О нем придется тем не менее лишь кратко. Только в том аспекте, что и тут не было ничего случайного. Более того, как раз тут, на этом участке, и был дан особый бой тогдашней альтернативе. К тому же и упоминавшаяся ранее книга «Политика и литература», уже набранная, могла и должна была выйти до защиты. У меня, кстати, тоже были свои доброжелатели, понимавшие, что пока бережет меня мое официальное положение. Ничто другое. Надо успеть! Светлой памяти Елена Николаевна Конюхова — заведующая редакцией критики «Советского писателя» — делала, пожалуй, все возможное.

И тут начал тайком действовать новый сотрудник твоего отдела — В.Севрук. Мало того, что названная книга, за которую мне, надеюсь, никогда не будет стыдно, не вышла зимой 1968 года. Она потом находилась в металле еще пять лет... Вышла в 1973 году. Как мне признался директор издательства Н.В. Лесючевский, В.Севрук от него требовал бесконечно откладывать ее выпуск. Я не обращался к тебе за помощью, но в личных-то разговорах обо всем этом напоминалось не раз. И все же книга вышла лишь после твоего ухода...

Из нее постоянно и безвозвратно исчезали главы. Шла возня. Первый экземпляр диссертации тоже исчез... Творилось нечто.

Объективно выходило: я тогда меньше, чем мои противники, понимал само значение того, что мною было положено на стол перед Ученым советом... Впрямь так: для меня моя позиция казалась всего лишь естественной. Я излишне был уверен в возможности убедить в ней чуть ли не каждого, ведь на практике я нередко этого и добивался, в реальном общении с самой творческой интеллигенцией — через посредство именно этих, вложенных в книгу и диссертацию, идей.

Сама по себе защита как факт самим своим ходом превратилась, казалось, в триумф: актовый зал ИМЛ имени А.М. Горького АН СССР был полон. И полон не только молодой, но и прославленной публикой. И люди эти из сферы не только литературы, но и кинематографии, театра и журналистики. В этом зале собралось не менее двухсот реальных выразителей именно художественной альтернативы: и В.Тендряков, и А.Тарковский, и Л.Шепитько, и М.Хуциев...

Впрочем, тебе об этом было от кого услышать немедленно: немало работников аппарата ЦК тоже приехали в тот зал. Никто не помнил, чтобы какая-то защита ранее привлекала столько всем известных людей. В зале хорошо ощущалась атмосфера доброжелательства. Подвоха пока никто не чувствовал. Честные люди обычно доверчивы. Наверное, и устроители скандала мало верили в свой такой злой успех.

Выступления весьма достойных оппонентов были все положительными. Я видел в зале сияющие волнением лица моих четырех сыновей... Были и мои друзья.

Только вот счетная комиссия долго почему-то не появлялась... Сначала дирекция обзвонила инстанции... Шуточное ли дело, редактора «Правды» провалили. А он, окруженный улыбками, продолжает и сам улыбаться... Святая простота.

Событие это, конечно, нашумело. Даже и тем, что я не отменил банкет; сам же и был — попеременно с моим другом Александром Михайловым — на нем тамадой. Молва, не ища другого слова, назвала это странное празднество «банкетом единомышленников». Близкие эти люди мне помогли пережить огромную беду. Впрочем, всякие были. Любопытно, но один из работников твоего отдела, с которым мы дружили, опоздал и приехал прямо на банкет, не зная результатов голосования... Как только он узнал их — тут же смылся...

Потери из ряда друзей оказались, однако, незначительные. Важно и не это, а то, что моими недоброжелателями борьба велась на удушение «идейного противника». Только закрыв глаза, можно было этого не видеть. И я открыто вступил в неравный бой, невзирая на то что активных соратников ожидать было тогда просто неоткуда. Их число в годы реакции могло только уменьшаться. Я провел свое аналитическое расследование. Установил, что провал защиты готовился долгое время. Закулисный покровитель моих преследователей — В.Ф. Шауро. Беспощадные оперативники из аппарата ЦК — его заместитель Ю.С. Мелентьев и консультант Ю.Я. Барабаш. Дополнительный (кроме идейного) стимул травли меня был у них тот, что в свое время я решительно высказался против их утверждения на работе в аппарате ЦК. Меня, разумеется, не послушали, и именно эти люди долгие годы на практике доводили саму идею партийного руководства до полного абсурда, вокруг тебя они танцевали румяным тандемом. Один из совестливых людей, увидев их на Старой площади, мне сказал: «А что делают у вас здесь эти мальчики с глазами убийц?» Они потом и ответили, что именно они делают... Самое главное — опираясь на определенную группу внутри Ученого совета ИМЛ, они дали понять, что занимаемый мною пост в «Правде» не только не означает официальной мне поддержки, а, напротив, именно провалом на защите будет лишь подкреплено желание высшего начальства избавиться от моего присутствия в цековской номенклатуре.