Борис Хавкин - Вторая жизнь фельдмаршала Паулюса

Страшнее дистрофии — сыпняк. Поголовную вшивость удалось, правда не без трудностей, ликвидировать сравнительно быстро, но многие немцы прибыли в лагерь уже больными. Лагерный лазарет был переполнен тифозными. Наши неутомимые врачи, медицинские сестры и санитарки сутками не выходили из палат.

Борьба шла за каждую жизнь. В специальных госпиталях для военнопленных, находившихся неподалеку от лагеря, десятки врачей и медицинских сестер тоже спасали от смерти немецких офицеров и солдат. Многие из наших людей становились жертвами тифа. Тяжело заболели врачи Лидия Соколова и Софья Киселева, начальник медицинской части госпиталя молодой врач Валентина Миленина, медицинские сестры, переводчик Арон Рейтман и многие другие. Несколько человек из наших работников погибло от тифа. Умирали и военнопленные. Но тиф шел на убыль. Свежие случаи встречались все реже.

Все, что происходило за высокими каменными стенами лагеря, держалось, разумеется, в секрете. Но городок слишком мал и здесь трудно было сохранить тайну. Среди населения шли разговоры о том, что в «зону» прибыли важные немцы. Один ветхий старичок, у которого на рынке я покупал махорку-самосад, всерьез уверял меня, что в лагерь привезли «самого Геринга — главного помощника Гитлера».

Немецкие солдаты и офицеры, обманутые гитлеровцами и на протяжении ряда лет слепо повиновавшиеся приказам фашистского командования, теперь в советском лагере для военнопленных могли трезво оценить сложившуюся обстановку, осмыслить и понять величайшее значение катастрофы, постигшей гитлеровскую Германию под Сталинградом. Впервые за многие годы они получили и возможность безбоязненно выражать свое истинное отношение к фашистскому строю и политике гитлеровского правительства. Мы замечали, что часть из них все больше проникалась патриотическим чувством ответственности за судьбу своей страны и своего народа.

Суздальский лагерь — самый «трудный». Процесс прозрения и освобождения от нацистского дурмана шел здесь медленнее, сложнее, чем в других лагерях. И это неудивительно. Ведь в Суздале находились самые «крепкие орешки» из всех военнопленных — генералы и старшие офицеры отборной армии гитлеровского вермахта.

Но и в этом лагере процесс дифференциации становился все более ощутимым. Из еще недавно безликой массы военнопленных, объединяемой одним словом — «контингент», постепенно начали выделяться отдельные личности.

На одном из «аппелей» к полковнику Новикову, щелкнув каблуками, подошел молодой офицер. «Лейтенант фон Риббентроп», — представился он. И немедленно, видимо, наблюдая за тем, какой эффект произведет его фамилия, добавил по-немецки: «Да, да, Риббентроп — родной племянник господина рейхсминистра…»

— Что же вы хотите? — сухо спросил начальник лагеря.

— Я просил бы вас не смешивать меня с ними, — ответил лейтенант и презрительным жестом указал на расходившихся после поверки военнопленных офицеров. — Помните, — добавил он, нагловато посмеиваясь, — что я — ценная монета, а в скором времени и ваш козырь на спасение, полковник.

Выслушав перевод, Новиков отошел на несколько шагов и, прищурившись, посмотрел на долговязого немца.

— Козырь на спасение, говоришь? Ценная монета? Ну что ж, может быть, и верно, — проговорил он, обращаясь ко мне и лукаво подмигивая. — Создадим министерскому племяннику «особые» условия, а? Ведь вы этого хотите? — спросил он преисполненного важности лейтенанта.

Тот подтвердил. В тот же день лейтенант Риббентроп был изолирован от своих товарищей. Его пожелание было исполнено.

О «демарше» молодого Риббентропа доложили в этот же день в Москву. Последовала команда подробно побеседовать с ним, выяснить, что он знает о своем дяде, какие связи имеет, что собой представляет. Это было поручено мне. Так и появилась в моем блокноте заметка «27.03.43 — бес. с пл. Р.» — беседа с племянником Риббентропа.

И вот он сидит передо мной — долговязый прыщавый молодой немец. Курит предложенные мною папиросы и каждые пять минут норовит положить ногу на ногу и покачивать носком своего сапога. Мне приходится каждый раз напоминать ему, чтобы сел прилично и что мы с ним не в казино.

— Яволь, — говорит Риббентроп, опускает ноги на пол и подтягивается. А через некоторое время снова разваливается на стуле и забрасывает ногу на ногу…

— Мой дядя Иоахим всегда был другом России, — говорит он. — Вы не поверите, но даже после начала «восточного похода» (так они нередко называли нападение фашистской Германии на Советский Союз) у него дома на письменном столе стояла фотография, на которой он был снят рядом со Сталиным в Кремле. Дядя очень дорожил ею…

— Да, — говорю я, — но ведь этот снимок был сделан 23 августа 1939 года, когда ваш дядя подписал в Москве Договор о ненападении с СССР, который Германия вероломно нарушила. Если бы не это, вы, лейтенант, не сидели бы сейчас здесь.

— Ах, это верно. Но, знаете, и тут он переходит на доверительные интонации, — дядя Иоахим всегда был против этой войны. Он и сейчас сочувствует русским. Он считает, что разгромить надо англичан — дядя хорошо знает их коварство, он много лет служил в Лондоне, — а с русскими надо жить в мире.

— Если бы мы были вместе, — продолжал племянник министра, — никто не мог бы нас победить. Фюрер все хорошо понимает, но, к сожалению, он не всегда прислушивается к советам дяди. И, знаете, — он придает своему голосу многозначительность, — дядя ведь на «подозрении» у рейхсфюрера СС Гиммлера. Да, да, Гиммлер ненавидит дядю, а заодно и рейхслейтера Бормана, ведет против них интриги (это уже становится интересным, но я стараюсь не «вспугнуть» лейтенанта и слушаю с равнодушным видом). Гиммлер доложил фюреру, что предки тети Аннелиз — дядиной супруги — были «мишлинги» ( полукровки ) и что ее кровь содержит еврейские примеси. Это, конечно, ложь. Узнав об этой ужасной (именно так он и выразился) клевете, дядя имел беседу с Гейдрихом, тот обещал рассеять все подозрения, но Гейдрих недавно погиб…

Лейтенанта уже не остановить: говорит и говорит.

— Все были очень приличными коммерсантами и «людьми слова», — заключает он рассказ о семье Риббентропа. И сразу же переходит к описанию нравов других высокопоставленных нацистов. («Этот Гиммлер оставил жену и дочь Гудрун, живет вне брака с женщиной, содержит ее, прижил с нею двух детей».)

Затем мой собеседник заводит речь об окончательной победе рейха в войне. Она, конечно, не вызывает у лейтенанта сомнений:

— Ваш полковник совершенно напрасно так круто поступил со мной. Я желал ему добра: ведь к моим словам прислушаются и его судьба была бы облегчена. Я надеюсь, он не коммунист и не комиссар? — спросил Риббентроп. — В этом случае даже мне не удалось бы ему помочь.