Владимир Дедлов (Кигн) - Переселенцы и новые места. Путевые заметки.

— Это — чуваши называются, — говорит земляк, сдерживая улыбку: — в нашей губернии проживают. Тоже мужики, крестьяне, землепашеством занимаются, — все как следует...

Хотя чуваши и «все как следует», но в родстве с ними быть, признаться, было-бы не лестно. Уж на что мелок и плох оршанский или быховский белоросс, а и тот по сравнению с чувашем если не гвардеец, то гренадер. Умом чуваш недалек: «чувашскую книгу корова съела», говорят русские, и уверяют, что коровьи рубцы и есть чувашская книга. Но про добродушие и честность чувашей идет хорошая слава.

Больше всего хлопот доставляют тамбовцы. Кто их знает, отчего это происходит, но между тамбовцами много, что называется, «отчаянных». Может быть, потому, что тамбовец начал беднеть недавно: нужда уже гнетет его, но не сломила еще, и тамбовец злобно барахтается в ее тенетах.

Тамбовец входит, и если есть еще народ, становится в сторонке и изучает. Опытный глаз чиновника изучает и его. Обыкновенно тамбовец — высокий, хорошо сложенный мужик. Одет он ничего себе, но все принадлежности туалета как-будто маленечко украдены: зипун или широковат или узковат, сапоги как-будто оба с правой ноги, ворот рубахи не по мерке, а картуз, который он мнет в руке, старый и дырявый; на шее повязан не по нужде, а из франтовства розовый платок. Волосы тамбовца, светло-русого цвета, расчесаны пробором посредине и даже припомажены. Густая рыжая борода. Лицо было-бы прилично, даже красиво, если-бы не было окрашено подозрительной краснотой; светлые, серые, большие глаза, с расширенными зрачками, блестят жидким блеском и бегают.

— Тебе что надо?

Тамбовец улыбается, силясь этой улыбкой выразить стыдливость и скромность, и отвечает:

— Я-с так-с... Я, ваше высокопревосходительство, подожду-с.

— Ну, и жди, когда говорить не хочешь.

— Ну, и подожду-с! — срывается у «него», — глаза сверкают; но он опоминается и за грубым возгласом мгновенно следует сладкий взгляд и улыбка.

— Я говорю: я подожду-с, — медовым голоском прибавляет он.

Тамбовец ждет и тем временем наблюдает и изучает слабые стороны чиновника и сильные стороны просителей. Но вид он имеет сочувствующий чиновнику. Кто-нибудь говорит резко, — тамбовец молча негодует на дерзкого. Смеется чиновник, — смеется и тамбовец. Чиновник сердится, — тамбовец вздыхает и качает головой. Словом, ничего хорошего ждать от него нельзя. И действительно, лишь доходит до него очередь, он сейчас-же «оказывается». Откуда он идет? Ответы крайне запутанные: не то из Томска, не то из Уфы.

— Так откуда-же ты?

Тамбовец вспыхивает.

— Говорю, в Томске был, в Уфе был, в Кустонае! Всего имущества решился, есть нечего...

— Да ты давно-ли со старины?

— Третий месяц.

— Как-же ты в Томске успел побывать?

— Обыкновенно как, — на подводе...

— Может быть, ты не в Томске был, а в Омске или в Орске?

— Я и говорю, в Торске.

— А далеко Торск-то этот твой отсюда?

— Чисто изничтожился! Дети, жена... Смерть приходит!

— Ты скажи, где Торск-то этот?

— Да что я — собака, что-ли? Помирать мне, что-ли? Положим, я ратник ополчения, а дети-рекруты растут. Брошу вот их тут, кормите тогда...

— Не кричи. Билет у тебя есть?

— Есть. Я не бродяга, слава Богу.

— Покажи.

Паспорт оказывается давным-давно просроченным. Сомнения нет: это один из искателей приключений, которые бродят с места на место, где побираясь, где выпрашивая пособия у благотворительных обществ, где поворовывая, кое-когда работая, держась городов и не уживаясь в деревнях. Давать пособия таким очень опасно. Сегодня дали одному, завтра явится десяток, а послезавтра контору осадит целая толпа. Это уже изведано горьким опытом, и потому с тамбовцем поступают круто.

— Что-же тебе надо?

— Пустите в переселенческий дом на житье.

— Не пущу.

— Зачем-же у вас дом-то?

— Не твое дело.

— Покорнейше благодарим за милостивое объяснение, господин переселенный.

Глаза тамбовца зеленеют. Одну ногу он выставляет вперед, а руку засовывает за кушак. Чиновник пристально и многозначительно смотрит ему в глаза. Напрасный труд: его не «пересмотришь». Но глаза замечательны. Что в них там играет, что трепещет, — никак не подметишь, но в их игре — целый монолог, содержащий в себе далеко не комплименты. Чиновник всматривается и, как-бы в ответ на немой монолог, говорит:

— Так так-то?

— Так точно-с, с трепетом злости в голосе отвечает тамбовец, не изменяя ни позы, ни выражения глаз.

— А если так, то... Рассыльный, убрать его!

— Покорно благодарим, господин.

— И вперед не пускать. Видна птица по полету.

— Пок-корнейше благодарим! Много обязаны.

Тамбовец уходит и хлопает дверью.

Средину между тамбовцем и пензенцем занимают великороссы из старых губерний: рязанцы, орловцы, туляки. Отличительный их признак — одежда с влиянием города и то, что называется «неосновательностью». Мужик-то он мужик, но и на дворового смахивает. Пензенец — тот первобытен как медведь. От туляка отдает фабрикой, от орловца однодворцем, от рязанца не то кучером, не то «фолетором». По внешности он мельче и худее. Худоба эта не хорошая, — не жилистая, а поистощенная. Лицо интеллигентное, но помятое. Голос — нервный тенор. Писателю или чиновнику простительно все это: худосочность, помятость и интеллигентный тенорок; но в землепашце, в мужике это неприятно. Мне представляется тревожным это свойство нашего народа, — быстро вырождаться. Немец, например, гораздо старше нас, история его была труднее нашей, жить ему несравненно труднее; а между тем в Германии народ сохранил свои физические качества куда лучше, чем мы. Многим-ли Рязань старше Тамбова, а между тем какая разница между тамбовцем, с которым мы только-что имели удовольствие беседовать, и рязанцем! Сравните также черниговского малоросса с воронежским, — первый поместится в кармане последнего; но и воронежец в свой черед влезет в заплечную котомку тавричанина или херсонца. Рост и здоровье людей уменьшаются прямо пропорционально числу лет, которое насчитывают себе их пашни.

Рязанцы, туляки, орловцы, отчасти куряне, — «неосновательный народ». Из Пензы, Саратова, Самары, Симбирска идут люди серьезные, настоящие «кондовые» мужики, идут они не на-авось, а послав наперед ходоков, по письмам родственников, уже засевших на новых местах; в крайнем случае их ведут «верные» садчики. Конечно, их продают ходоки, обманывают садчики; а родственники вызывают часто потому, что обеднев в конец, хотят попользоваться деньжонками, которые, они знают, водятся у родни, оставшейся на старине. Но все-таки этот народ совсем зря не пойдет. Туляк-же или орловец сплошь и рядом идет не наверняка, а «по слухам». Пензенец всегда укажет вам нетолько уезд или округ, но волость и село, куда он направляется. Туляк и рязанец, в вычищенных ваксой сапогах бутылками и тонком армяке, гонится за мечтой и спрашивает маршрут в «индейскую землю», в Мерв, «где хлебопашество с поливкою, вроде как сад», на Амур, который он представляет себе где-то неподалеку от Оренбурга и Самары. Узнав, что все эти места существуют только в его воображении, мечтатель теряется, просится в переселенческий дом, спрашивает, нельзя-ли куда-нибудь проехать на казенный счет и чтобы на новом месте его, по крайней мере, первый год кормили, — и часто обращается вспять. Пензенец с товарищами никогда не вернется назад: срам, и перед людьми, и перед домашними, и перед самим собой; он пойдет куда задумал, во что-бы то ни стало, чем-бы то ни кончилось.