Виктор Серж - От революции к тоталитаризму: Воспоминания революционера

Иногда его повстанцы шли в бой с одной винтовкой на двоих или троих, и умирающий передавал свое оружие товарищу. Махно посадил пехоту на тачанки, обладающие большой мобильностью. Он придумал закапывать оружие в землю и моментально расформировывать свои силы, которые безоружными переходили линию огня и, откопав другие пулеметы, появлялись там, где их не ждали. В сентябре 1919 года под Уманью Махно нанес генералу Деникину поражение, от которого тот так и не оправился. Он был «батькой», Вождем. Железнодорожникам Екатеринослава (Днепропетровска), которые обратились к нему насчет зарплаты, он ответил: «Самоорганизуйтесь как хозяева железных дорог. Мне они не к чему». Его популярность в народе по всей России была очень велика и таковой осталась. В октябре 1920‑го, когда барон Врангель еще удерживал Крым, был подписан договор о союзничестве между Черной армией Махно и Красной Армией под командованием Белы Куна, Фрунзе, Гусева. Договор предусматривал амнистию и легализацию анархистов. Черная кавалерия прорвала линии белых и вступила на полуостров; эта победа, как и другая, одержанная Фрунзе и Блюхером на Перекопе, решила судьбу белого Крыма, уже было признанного Великобританией и Францией.

В Петрограде и Москве анархисты готовились к своему съезду. Но едва общими усилиями была достигнута победа, как всех их неожиданно арестовала ЧК (ноябрь 1920 г.). Крымские победители, Каретник, Гавриленко и другие, были расстреляны. Махно, осажденный в Гуляй — Поле, отбивался как бешеный, прорвал окружение, продолжал сопротивление до августа 1921 г. (После румынских, польских, данцигских тюрем он закончит свою жизнь в Париже заводским рабочим.) Это непостижимое поведение большевистской власти, разорвавшей свои собственные обязательства по отношению к проявившему огромное мужество крестьянскому меньшинству, произвело деморализующий эффект; на мой взгляд, это явилось одной из глубинных причин кронштадтского выступления.

Гражданская война завершалась; и озлобленные реквизициями крестьяне в итоге приходили к выводу о невозможности никакого согласия с «комиссарами».

Другой важный факт — это то, что многие рабочие, и среди них немало коммунистов, были недалеки от подобных мыслей. Рабочая оппозиция, руководимая Шляпниковым, Александрой Коллонтай, Медведевым, считала, что если партия не внесет радикальных изменений в организацию труда, не даст реальную свободу и власть профсоюзам, не возьмет немедленно курс на подлинную советскую демократию, революция потерпит поражение. На эту тему я имел продолжительные беседы со Шляпниковым. Бывший металлург, один из немногочиленных большевиков — участников февральской революции 1917 года в Петрограде, он, находясь у власти, сохранил свой прежний образ мыслей, старую одежду, интересы рабочего человека. Он презирал функционеров, «эту жрущую массу», сомневался в Коминтерне, видя в нем слишком много паразитов, жадных до денег. Дородный и медлительный, с большой круглой головой и усами, он показался мне очень удрученным. Дискуссия о профсоюзах, в которую он вложил весь свой пыл, мало что дала. Троцкий предложил слить профессиональные союзы с государством. Ленин поддержал принцип профсоюзной независимости и право на забастовку, но при условии полного подчинения профсоюзов партии. Происходило топтание на месте. Я принял участие в дискуссии в одном из районов Петрограда и ужаснулся, видя, как ленинско — зиновьевское «большинство» подтасовывало результаты голосования. Это ничего не решило (ноябрь — декабрь 1920 г.). Каждый день в Смольном обсуждали исключительно инциденты на заводах, забастовки, освистанных ораторов.

В феврале в Дмитрове под Москвой умер старик Кропоткин. Я не хотел встречаться с ним, опасаясь тягостных разговоров; он по — прежнему считал, что большевики получали деньги от Германии и т. п. Узнав, что он жил без света и отопления, когда работал над «Этикой» и отдыхал, немного играя на фортепьяно, мы с друзьями послали ему роскошный ящик свечей. Мне были известны его письма Ленину об огосударствлении книжного дела, о нетерпимости. Если они когда — нибудь будут опубликованы, все увидят, с какой ясностью Кропоткин раскрывал опасность манипулирования сознанием. Я отправился в Москву, чтобы присутствовать на его похоронах, это были волнующие дни эпохи великого холода и голода; я оставался единственным членом партии, которого анархисты принимали как товарища. Вокруг тела великого старца, выставленного в Колонном зале Дома Союзов, вопреки доброжелательной тактичности Каменева множилось число инцидентов. Тень ЧК была повсюду, но плотная взволнованная толпа все прибывала, похороны становились многозначительной манифестацией. Каменев пообещал освободить на один день всех заключенных анархистов; таким образом, Аарон Барон и Ярчук смогли нести почетный караул у бренных останков. Застывшая голова, высокий открытый лоб, тонкий нос, снежно — белая борода — Кропоткин был похож на уснувшего волхва, а между тем гневные голоса вокруг шептали, что ЧК нарушает обещание Каменева, что в тюрьмах решили объявить голодовку, что такие — то и такие — то только что арестованы, что расстрелы на Украине продолжаются… Трудные переговоры о праве поднять черное знамя или произнести речь распространяли в толпе какое — то исступление. Длинный кортеж в оцеплении взявшихся за руки студентов направился на Новодевичье кладбище с дружным пением и под черными знаменами, надписи на которых обличали тиранию. Могила была вырыта под серебристой березой, освещенной прозрачным зимним солнцем. Делегат большевистского ЦК Мостовенко и представитель Исполкома Коминтерна Альфред Росмер выступили в примирительном духе. Изможденный, бородатый Аарон Барон, арестованный на Украине, которому предстояло вечером вернуться в тюрьму и сгинуть там навсегда, высказал решительный протест против нового деспотизма, подвальных палачей, дискредитации социализма, правительственного насилия, растоптавшего революцию. Неустрашимый и пылкий, он, казалось, сеял новые бури.

Правительство создало музей Кропоткина, присвоило его имя нескольким школам, пообещало опубликовать его труды… (10 февраля 1921 г.)

Прошло 18 дней. В ночь с 28 на 29 февраля [1-152] меня разбудил телефонный звонок из соседнего номера «Астории». Дрожащий голос произнес: «Кронштадт во власти белых. Мы все мобилизованы». Тот, кто сообщил мне эту грозную новость — грозную, ибо она означала неминуемое падение Петрограда — был шурин Зиновьева Илья Ионов.

— Какие белые? Откуда? Это невероятно!

— Генерал Козловский…

— А наши матросы? Совет? ЧК? Рабочие «Арсенала»?

— Я ничего больше не знаю.

Зиновьев был на совещании Реввоенсовета. Я побежал в партком II района. Там меня встретили мрачные лица. «Непостижимо, но это так…» «Хорошо, — сказал я, — нужно немедленно мобилизовать всех!» Мне уклончиво ответили, что так и будет сделано, но ждут указаний петроградского горкома. Остаток ночи я с несколькими товарищами провел в изучении карты Финского залива. Стало известно, что в предместьях к тому же поднимается волна забастовок. Впереди белые, позади голод и стачки! Выйдя на заре, я увидел старушку из обслуживающего персонала гостиницы, крадучись уходящую с узелками в руках.