Виктор Серж - От революции к тоталитаризму: Воспоминания революционера

Вокруг идеи Балканской федерации группировались и романтические революционеры, переживающие иные трагедии. Среди них я встречал недавних «младосербов», друзей и учеников Владимира Гачиновича, бакуниста и националиста, умершего в тридцать лет от туберкулеза, основателя группы, совершившей 28 июня 1914 года покушение в Сараево. Им дорога была память Гаврилы Принципа и учителя Илича. Они утверждали, что их вождь, полковник Драгутин Димитриевич — в подпольных кругах Апис — перед тем, как начать акцию, заручился поддержкой России, что военный атташе Российской империи в Белграде Артамонов был в курсе и формально обещал поддержку. Я опубликовал в парижском журнале «Кларте» эти свидетельства, которые мне подтвердили бывший соратник Димитриевича, полковник Божин Симич и, в самых сдержанных выражениях, бывший сербский посол Богичевич. После такой публикации югославские друзья не советовали мне слишком приближаться к югославской границе во время моих поездок на Вертерзе и ни в коем случае не ездить в Югославию; на мой счет, по их словам, были сделаны весьма конфиденциальные указания. Эти оставшиеся в живых сербские заговорщики против габсбургской монархии вскоре вступили в компартию. В 1938 г. я обнаружил их имена в коммунистическом листке, который сообщал об их исключении из партии. Они исчезли в России.

Во всех превратностях, во всей этой атмосфере русские сохраняли обычное прямодушие и большой оптимизм. Вышедшие в тираж люди доживали жизнь в советских миссиях за рубежом, наблюдая загнивание буржуазного мира. Давались такие синекуры в порядке выхода на покой. Несгибаемые борцы прошлого, эмигранты — марксисты, руководители первых советских учреждений, отслужившие сверх всякой меры. Ныне, порой впадая в болтливость, они могли подлечить изношенные сердца, наслаждаясь хорошими сигарами и поездками на автомобиле в ресторан Кобенцля. Услужливые негодяи суетились вокруг, отмечали недостатки, удовлетворенно говоря себе: «Вот какие они вблизи, великие революционеры»… Не буду говорить ни о тех, ни о других. Но хочу набросать несколько портретов замечательных людей, о которых вспоминаю с самыми теплыми чувствами. Они прекрасно характеризуют поколение, которое уже исчезло.

Я снова встретил Адольфа Абрамовича Иоффе, немного постаревшего с той поры, когда я познакомился с ним в Петрограде в отчаянные дни сопротивления. Тогда он походил на мудрого, процветающего с виду, комично — важного врача, призванного к ложу умирающего. Здесь он оказался после Китая, где заверял Сунь Ятсена в советской дружбе, и Японии. Больной, впавший в немилость из — за широты своих взглядов, он представлял Советский Союз в Австрийской Республике, то есть при канцлере — кардинале Зайпеле. Авантюры вызывали его протест. Он говорил мне, что союз югославских офицеров предлагал ему установить — силой — левое правительство в Белграде. Поддержать его должна была хорватская крестьянская партия Стефана Радича… (Много говорили о Степане Радиче, который представлял из себя нечто большее и лучшее, чем обычный балканский политикан; вскоре после этого он был убит прямо в югославском парламенте.) Бородатому, большегубому, с блуждающим из — за сильного косоглазия взором ассирийскому лицу Иоффе придавала твердость неуловимая презрительная мина. «Они воображают, что революции делаются именно так.… Нет уж, спасибо!» Все на продажу: государственные перевороты, диктатуры, республиканские убеждения, просоветские настроения, махинации и т. п.! Лучше кого бы то ни было, Иоффе понимал огромную разницу между революционным действием и сомнительной авантюрой. Другие, подтолкнувшие в Албании формирование левого просоветского правительства господина Фан — Ноли, не хотели этого знать. Последовал государственный переворот Ахмеда Зогу, и Албания попала под влияние Италии.

С этой вопиющей разницей доктор Гольдштейн, секретарь полпредства, часто соприкасался по долгу службы.… Существует, объяснял он, зона светотени, в которой старая революционная тактика осложняется тем, что мы захватываем деньги и власть. В силу этого мы подвержены низким соблазнам, обречены вызывать зависть за своей спиной.… Когда люди воображают, что завладели деньгами, они, как правило, сами оказываются в уродующей власти последних. Хотелось бы верить, что у пролетарского правительства есть иммунитет против этого зла: но не будем обманываться! Специализирующийся на балканских проблемах, Гольдштейн высок, худ, проницателен, очень скромен — просто социалист старой закалки, выполняющий самые худшие указания так, чтобы причинять как можно меньше зла. Софийские убийцы подстерегают его около Шварценбергплац. К счастью, им велено убрать его без лишнего шума, и это осложняет задачу. Он дает мне фотографии, выкраденные из моего письменного стола: «Советую уволить няню. Это типы из шайки белых порылись в ваших бумагах; но у нас есть свой человек среди них»…

Старик Козловский, с приятной внешностью петербургского адвоката, был нашим первым наркомом юстиции. Его задачей стала борьба с перегибами. Он рассказывал, что чекисты разработали текст, определяющий подозрительных: «Социальное происхождение — дворянское или буржуазное; образование — университетское…» Козловский взял эту бумажку и постучал в дверь кабинета Ленина: «Скажите, Владимир Ильич, мне кажется, это немного касается и нас с вами?» — «Опасные дураки!» — заявил Ленин. В 1918 г. одна провинциальная ЧК предложила применять пытки, чтобы заставить говорить иностранных агентов. Каменев и Козловский встали стеной, и чрезвычайщина получила решительный отпор.

Р. числился при советском «Нефтесиндикате» по части торговли керосином. «Керосина, — говорил он, — я сроду не видел, кроме как в лампах, и вообще не желаю видеть…» Единственный язык, который он знал кроме русского, был среднеазиатский тюркский. На его френче сиял орден Красной Звезды за Бухару. Коренастый, смуглый, с бритой головой, ястребиным профилем, прищуренными глазами, он сохранил походку восточного всадника. Сюда был сослан за то, что на партсобрании в Москве голосовал неправильно, то есть за демократизацию партии, которую требовали Преображенский и Троцкий. «Или мы возродимся, — говорил он, — или революция пойдет ко дну». Я видел, как его лицо искажалось страданием и сдерживаемой яростью, когда страницы московских газет доносили до нас жестокую полемику против Троцкого. Официальная монополия на печатную продукцию уже тогда невероятно опошляла умы: логика была шаткой, как корова на льду, слог тяжелым, ирония тупой, несчастная голая правда отдана на откуп болванам… Я еще не осмеливаюсь думать, что это конец партии, конец идеализма; что на этом уровне духовной деградации, порожденной гнетом, невозможно жить. Когда мне говорят такое, я еще артачусь; когда Суварин своим ядовитым пером пишет мне об этом, я восстаю, я почти готов кричать об измене. Мы и будем продолжать цепляться за последнюю надежду в течение десяти и более лет, многие — до самой смерти, до пули в затылок с санкции Политбюро. Но все это — преддверие далекого, немыслимого будущего. Троцкий по — прежнему председатель Реввоенсовета, и в руках его стило громовержца. Мы любим партию, не представляем себе жизни вне ее. Мы верим в ее будущность как в самих себя, верим, что нас никогда не предадут. Р. получил орден Красной Звезды в Бухаре, среди песков Туркестана. Он вспоминал однажды в кафе «Грабен», как Троцкий в разгар тифа и скорых расправ настиг мятежную конницу, загнал свою машину прямо в пески и заговорил, обращаясь к этим ликам Евразии XIII века. Он был неумолимо властен, великодушен, красноречив, и сабли были вложены обратно в ножны, и степные всадники издали крик: «Ура! Да здравствует мировая революция!» «У меня гора упала с плеч…» (В 1927 г. Р [1-223]. был одним из советников Чан Кайши во время Северного похода, который привел Гоминьдан к победе; он сам внес большой вклад в эту победу, ставшую в Китае легендарной. Исчез во время чисток.)