Виктор Серж - От революции к тоталитаризму: Воспоминания революционера

С Юрием Коцюбинским тоже можно было обо всем говорить откровенно. Он выжил случайно, чудом. В Киеве, в подвале, он ожидал, что его поставят к стенке, но красные захватили город столь стремительно, что у белых не осталось времени покончить с пленниками. Он ускользал из окруженных местечек вместе с Пятаковым и последними советскими бойцами, которые были одновременно украинским правительством. Деревню за деревней завоевывали эту страну, и то, что было захвачено утром, часто оказывалось потерянным вечером. Героев 1918 г. звали Евгения Бош, Юрий Коцюбинский, Юрий Пятаков… Красивый высокий парень, с небольшой шкиперской бородкой, орлиным профилем, правильными чертами лица молодого гуманиста прошлых времен, но внутренне гораздо более серьезный. Слишком популярный в харьковских предместьях, Коцюбинский был сослан на дипломатическую работу. Он симпатизировал наиболее радикальной группе оппозиции, «демократическим цетралистам»: Сапронову, Владимиру Смирнову, на Украине Дробнису (расстрелянному в 1937‑м). Мы карабкались по крутым склонам Леопольдсберга, чтобы с высоты полюбоваться лазурной лентой Дуная, споря о партийных проблемах. Как сейчас вижу его, смеющегося на ветру в развевающейся шелковой рубашке с витым пояском… (Из Вены он отправился в Варшаву в качестве генерального консула; расстрелян без суда в 1937‑м.)

Как и Юрий Коцюбинский, Н. чаще всего носил под пиджаком русскую рубаху; но у него был лишь один старый серый костюм, и он считал, что этого достаточно. Молодой или, скорее, неопределенного возраста, не занимавший официальной должности в дипломатической миссии, без гроша в кармане (потому что на деньги ему было наплевать), без имени, без громкого прошлого, без личной жизни, типичный еврей с детским взглядом, Н. был храбрым конспиратором. Его уголок в посольстве, предназначенный для строго секретных задач, был заполнен колбами, реактивами, симпатическими чернилами, фотоаппаратами, шифрами… Я задавался вопросом, не забыл ли он свое настоящее имя из — за частой смены мест жительства и документов (но что является «настоящим» именем?). О пребывании во французской тюрьме у него сохранилась печальная память, за исключением воспоминания об одном Первомае, когда, будучи заключен в централе, он начал произносить в мастерской на своем плохом французском старательно подготовленную речь: «Товарищи заключенные! Сегодня всемирный праздник трудящихся…» Опешившиеся заключенные решили, что он рехнулся, надзиратели схватили его. Он был уже в карцере, а карманники, домушники, аферисты, сутенеры, растратчики еще долго ржали ему вслед. Нет, ты видал, каков придурок? В карцере он был доволен своим выступлением. Мы с жаром говорили о болезни партии. Больная, но есть ли на свете другая? (Прошли годы. Я вышел из тюрьмы в СССР, когда Н. позвонил в дверь моей ленинградской квартиры. «Откуда ты, призрак?» — «Из Шанхая». Шанхай в 1928‑м — не синекура… Н. возрождал там профсоюзы после резни 1927 г. И встретил людей более стоических, более ловких, более анонимных, чем он. «Анархисты, — говорил он, — тоже славные ребята, но их теория годится только для двенадцатилетних детей!» Возвратившись в Москву, он узнал о казни Якова Блюмкина, которую держали в тайне. Он разыскал товарищей — палачей, чтобы разузнать от них о последних минутах нашего общего друга. Эту весть он передал и мне.)

Анжелика Балабанова, первый секретарь Исполкома Коминтерна, чьи морализаторские замечания часто выводили из себя Ленина и Зиновьева, недавно была исключена из III Интернационала. Она жила то в Вене, то в пригороде, перевозя из одной меблированной комнаты в другую свои пожитки бедной вечной студентки: спиртовку для чая, сковородку для омлетов, три чашки для гостей, большой портрет Филиппо Турати, мужественный и вдохновенный портрет Маттеотти, подшивки «Аванти!» [1-225], переписку с итальянской максималистской партией, тетради стихов… Маленькая, темноволосая, начинающая увядать, Анжелика продолжала жить с энтузиазмом и романтическим пылом, опоздавшим на добрых три четверти века. Ее должны были окружать мадзинисты и карбонарии, горящие желанием бороться за Всемирную республику! После долгого общения с Ладзари и Серрати, в которых парламентаризм по — своему возродил частицу этого пламени, Анжелика, спеша послужить русской революции (за что в Швейцарии даже подверглась нападению реакционной черни), увидела вблизи это правительство мирового марксизма, которое носило имя Исполкома Коминтерна. Здесь уже не было духа Циммервальда! Ловко распределялись посты в комиссиях, за границу, братским партиям, посылали курьеров с бриллиантами (которые исчезали вместе со своим грузом); иных отправляли готовить исключение тех, кого пока еще называли «дорогими товарищами». Такова была, без сомнения, неизбежная кухня всякой крупной организации, даже возвышенная неким величием происходящих событий, и, главное, оправданная необходимостью делать выбор между теми, кто действительно хотел бороться, и старыми краснобаями, привыкшими с комфортом жить за счет пропаганды, не рискуя быть вовлеченными в активную деятельность. Революционная политика, проводимая с прозорливостью и мужеством, в решающие моменты требует качеств хорошего хирурга, здесь самый человечный и честный — хороший хирург, хоть он и работает с живой плотью, среди страданий и крови. Анжелика сразу же восстала и против политической хирургии, которая вела к беспощадному отстранению реформистских лидеров, настроенных торпедировать всякое выступление, и против подлых костоправских и политиканских приемчиков Зиновьева. Она рано распознала первые признаки нравственной болезни, которая через пятнадцать лет приведет к смерти большевизма. «Марксисты знают, — говорил мне Дьердь Лукач, автор книги «История и классовое сознание», — что можно безнаказанно совершать много мелких гадостей, когда делается большое дело; ошибка некоторых состоит в их уверенности, что можно добиться больших результатов, делая только мелкие гадости»… Анжелика угощала меня кофе на подоконнике и дружески упрекала за наши официальные публикации… Я вспоминал голодное время в Петрограде, когда по случаю рождения моего сына она прислала нам апельсин и плитку шоколада, лакомства из другого мира, привезенные дипломатическим курьером. У нее были добрые руки, пылкие, ободряющие глаза. Я подумал, что она не раз, должно быть, избегала смерти, подобно той, что настигла Розу Люксембург.

Антонио Грамши в Вене вел жизнь трудолюбивого и богемного эмигранта, поздно ложился, поздно вставал, работал в Нелегальном комитете итальянской компартии. У него была большая голова с высоким широким лбом и тонкими губами при тщедушном, горбатом, сутулом теле, изящество в движениях тонких и узких рук. Неловкий в обыденной жизни, терявшийся по вечерам на знакомых улицах, садившийся не в тот трамвай, не заботившийся об удобстве жилья и качестве пищи, но умом — вполне от мира сего. Одаренный природной логикой, быстро обнаруживавший фальшь и выставлявший ее в ироническом свете, он видел все очень ясно. Мы задавались вопросом о 250 тысячах рабочих, одним махом принятых в ВКП(б) после смерти Ленина. Какова цена этим пролетариям, если они ждали кончины Владимира Ильича, чтобы войти в партию? После убийства Маттеотти, как и он, депутата, подвергавшегося угрозам, немощного калеки, которого Муссолини ненавидел, но уважал, Грамши остался в Риме, чтобы продолжать борьбу. Он охотно рассказывал случаи из своего обездоленного детства; как он избежал священнического сана, который ему прочила семья; с саркастической усмешкой разоблачал некоторых фашистских сановников, которых хорошо знал. Когда кризис в России начал углубляться, Грамши, не желая разрываться между убеждениями и долгом, попросил партию отправить его в Италию, хотя его непропорциональное сложение и высокий лоб делали его узнаваемым с первого взгляда. В 1928 г. он вместе с Умберто Террачини и некоторыми другими оказался в фашистских застенках и таким образом не участвовал в борьбе течений, которая почти повсюду привела к уничтожению активистов его поколения. Наши черные годы были для него годами упорного сопротивления. (Освободившись из советской ссылки, я приехал в Париж и в 1937 г., 12 лет спустя принял участие в манифестации Народного фронта, где мне дали листовку с портретом Антонио Грамши, умершего 27 апреля того же года в итальянской тюремной больнице после 8 лет заключения.)