Виктор Серж - От революции к тоталитаризму: Воспоминания революционера

В то самое утро, когда фон Сект провозгласил свою диктатуру, мы с женой и четырехлетним сыном садились в пражский экспресс. В критические дни мы работали почти без денег, без запасных документов, подло брошенные в последнюю минуту советским посольством, которое не желало компрометировать себя, помогая нелегалам. В купе пассажиры спросили моего сына, говорившего хорошо только по — немецки, что он будет делать, когда вырастет, и тот одним духом выпалил: «Krieg gegen die Franzosen!» (война французам).

Прага была оазисом благоустроенности и добропорядочности. При мудром президенте Масарике она пожинала плоды победы: достаток и свободу. Я миновал ее, любуясь старинными улицами, светлыми водами Влтавы, выразительными статуями на Карловом мосту, зеленью и благородными строениями Градчан вдали. То, что простая, прочерченная на карте и охраняемая мирными таможенниками граница может создавать между двумя странами столь близкой культуры такую разницу уровней жизни, производило странное и беспокойное впечатление. Вена с трудом выходила из инфляционного кризиса; Австрия, констатируя невозможность жить в своих тесных границах, не теряла времени — возводила жилье для рабочих, в самых маленьких кафе играла хорошая музыка… Я приехал со служебным дипломатическим паспортом, вернувшим мне подлинное имя, но это немного мешало мне, так как моей фамилии не было в официальных списках.

Андрес Нин, секретарь Красного Интернационала профсоюзов, проезжавший через Вену вместе с Лозовским, сообщил мне, что Ленин при смерти. Ленин, кажется, был в полном сознании, но не мог ни говорить, ни работать. Он едва мог пробормотать несколько слов, ему по буквам прочитывали название газеты «Правда». Иногда он глядел тяжело, с невыразимой горестью. Почувствовав однажды улучшение, Ленин захотел увидеть Кремль, свой рабочий стол, телефоны, и его отвели туда… «Ты видишь, как он, поддерживаемый Надеждой Константиновной (Крупской) и Николаем Ивановичем (Бухариным), с трудом, будто калека, передвигается по кабинету, смотрит в страхе непонимания на карту, висящую на стене, зажимает пальцами карандаш, пытаясь подписаться, и все это — словно призрак, словно переживший самого себя… Бухарин часто навещает его в загородном доме в Горках, изображает подле него весельчака, а затем скрывается за кустом и смотрит на него глазами, полными слез.… Это действительно конец, старина. — А после? — После будет драка. Единство партии сохранится не дольше, чем эта тень». Я вспоминал слова, сказанные Лениным доктору Гольденбергу, старому большевику, жившему в Берлине, которого спешно вызвал для консультации в начале своей болезни: «Дров мы наломали! Это мы, оказывается, умеем!»

В один из январских дней 1924 г. я находился в пути. Поезд вырывался из тоннелей, и перед глазами открывались виды сияющих от снега гор, по склонам сбегали мрачные армии елей. Тучный и благообразный сосед по купе развернул газету, и я увидел: «Смерть Ленина». Пассажиры заговорили, что ушел человек великий, уникальный. Я смотрел на лица этих людей из другого мира, косных австрийских мелких буржуа, сожалевших о смерти революционера; и перед глазами вставал Ленин, с разведенными в дружеском жесте руками, с легким наклоном в сторону аудитории взывающий к исторической очевидности: большой крепкий лоб, улыбка человека здорового, знающего истину и уверенного в самом себе. Вместе с несколькими другими этот человек привнес в великое движение идущих ощупью масс наиболее ясное и определенное политическое сознание. Даже при наличии всех социальных предпосылок такой человеческий успех — редкость, уникум, вещь неповторимая. Без него приведенные в движение люди будут гораздо менее сознательны, безмерно возрастут шансы запутаться и, как следствие, потерпеть поражение — ибо потеря сознательности неизмерима.

Череда удручающих событий продолжалась. Даже когда они происходили далеко, мне трудно отделить их от своих личных воспоминаний. Мы жили лишь ради действия, становящегося частью истории; мы были взаимозаменяемы, тотчас ощущали, как происходящее в России отражалось на событиях в Германии и на Балканах; мы чувствовали свою связь с товарищами, которые, выполняя те же задачи, отступали или добивались успеха на другом конце Европы. Никто из нас не мыслил личное существование в буржуазном понимании этих слов; мы меняли имена, места жительства, работу в соответствии с партийной необходимостью, нам хватало на жизнь без особых материальных затруднений, и нас не интересовали ни деньги, ни карьера, ни создание каких — либо шедевров, ни увековечение наших имен; нас влекли тернистые пути социализма. Говоря «мы», я имею в виду типичных представителей моего круга, русских и международных активистов. Бухарин назвал партию «железной когортой»; один из нас сравнил ее с орденом иезуитов, основанным святым, который был солдатом, политиком, организатором и прежде всего умным человеком. Иезуиты сумели гибко соединить материалистическое и волюнтаристское понимание общественной жизни, они умели служить церкви с полным отказом от суетного, от личных интересов… «Мы, — заявил он, — красные иезуиты, в лучшем смысле слова». — «Это достаточно опасно для нас, — отвечал я, — потому что за нами стоит государство отнюдь не неподкупное. Но такие, какие есть, мы — большая сила, ибо мыслим и живем по — новому».

1 декабря 1924 г., в пять с четвертью утра, 227 эстонских коммунистов, подчиняясь приказам Исполкома Коминтерна, атаковали общественные здания Таллинна, чтобы захватить власть. В 9 часов их уже убивали по углам маленькой столицы. К полудню от их натиска осталось лишь немного крови на круглых булыжниках мостовой. Яан Томп был расстрелян [1-214]. Как мог Зиновьев развязать эту глупую авантюру? Зиновьев озадачивал нас. Он отказывался признать поражение в Германии. В его глазах восстание всего лишь запоздало, КПГ продолжала идти к власти. Беспорядки в Кракове показались ему началом революции в Польше. Я считал, что ошибочная, впрочем, не глупая, оценка ситуации, приведшая его в 1917 г. к тому, что он высказался против большевистского восстания, ныне лежала на нем тяжким грузом и вела его к авторитарному и преувеличенному революцинному оптимизму. «Зиновьев, — говорили мы, — самая большая ошибка Ленина»…

В сентябре (1924 г.) мы узнали, что в советской Грузии только что подавлено восстание. Приезжавшие из России товарищи наедине говорили о нем с горечью. «Банкротство нашей аграрной политики.… Вся грузинская партия во главе с Мдивани в оппозиции ЦК, и вся Грузия в оппозиции партии»… Затем мы узнали о бойне под руководством Серго Орджоникидзе, бывшего шлиссельбургского узника, честного, щепетильного, периодически страдающего от мук совести. Мне стала известна закулисная сторона этой трагедии: Грузию охватило брожение, национальные чувства были унижены, ЧК организовала провокацию с целью выявить и ликвидировать повстанческие настроения; члены грузинского меньшевистского ЦК, узнав в тюрьме о готовящемся восстании, умоляли выпустить их на несколько дней на свободу, чтобы предотвратить непоправимое, обещали даже принять яд, прежде чем выйти — их не выпустили, они не смогли ничего сделать и затем были расстреляны… Политическая проблема Кавказа: могла ли огромная красная Россия допустить, чтобы две маленькие страны, Грузия и Азербайджан, подверженные враждебному влиянию и обреченные стать добычей других держав, сами распоряжались нефтью, марганцем и стратегическими дорогами?