Константин Федин - Распахнуть все окна... Из дневников 1953-1955 гг.

Это, без преувеличения, большой фильм, глубоко западающий в сердце. Жалко того, кто говорит, — «где же здесь Франция?». Печально за того, кто понимает, что это подлинная Франция, но не хочет или боится в этом признаться...

Черкасов после кино показал мне технику съемок кадров с героем-уродом: он стал на колени, вправил их в туфли, согнулся и зашагал по комнате, совершенно как коротконогий Тулуз-Лотрек на картине!..

14 августа. У памятника Гете — доска со стихотворением «Карлсбад», уже покрытая мхом, с немного выщербленными буквами. Списал стихотворение, вечером перевел, довольно удачно, — при полном отсутствии практики, — передал размер, ритм, и близко к подстрочнику. Испытал детское удовлетворение и решил подарить перевод Каверину на элегическую память о Карловых Варах.

17 августа. Читаю Дидро, его диалог с «Племянником Рамо». Можно пожалеть, что отмерла традиция этого классического жанра. Для нашей эпохи, требующей морали, автор диалога легче всего мог бы выступать в роли воспитателя; его противник — в сущности — он сам, но с обратной стороны. Поэтому мораль никогда не делается навязчиво-скучной, а вытекает из противоречивых воззрений своего времени.

Гораздо интереснее этой формальной особенности диалога сам предмет спора Дидро с циником Рамо и — прежде всего — в области эстетики. Поучительно, что 200 лет назад спор об искусстве ничем не отличался от наших споров. Мы топчемся на месте. Конечно, не одни мы, — то же происходит сейчас у французов: они повторяют зады.

Вчера говорил об этом с Кавериным, и мы согласились, что проблематика, например, теории «изящной» литературы была и во времена Софокла почти той же, что в канун французской революции, и на тот же лад варьируется теперь.

Читая Дидро, я только лучше уясняю себе нашу злободневность. При этом он мне дает несравненно больше питательного материала, нежели мои современники, уже в силу превосходства своей образованности... <...>

Если все же буду выступать на съезде, то одна из тем — историзм подхода к явлениям литературы. Главное — в изменениях, которые испытали на себе художники во второй четверти нашего века, за революционный период развития литературы, начиная с I-й мировой войны.

Неудача попыток хотя бы очерков по истории литературы, советской литературы объясняется тем, что наша критика описывает факты результативно: дается состояние литературы в тот или другой период, а надо изучать изменения от одного состояния к другому, переходы качественного характера. Положение это касается западных писателей в разной степени. Надо рассматривать качественное изменение творчества, например, Иог. Бехера — от экспрессионизма через возврат к гетевскому Sturm und Drang'y и через его же классицизм к социалистическому реализму. Другой пример — Л. Арагон: его путь от изысканной формы к романистике последнего времени. И т. д. Для советской литературы чрезвычайно важны 20-е годы — роль наследия, полученного нами от символизма, прозы ремизовской традиции (сказ, орнаментализм, симфонизм Белого etc.).

Вторая тема: нераздельность формы и содержания. Прицел — против критического суждения о содержании произведения независимо от его формы; против раздельного анализа этого двуединства.

21 августа. Просыпаюсь рано, и вдруг испуг и терзания: август! Шесть лет! За шесть лет (1922—28) были написаны четыре книги. Если за последние трагические шесть я хотя бы подготовил одну книгу, когда-нибудь можно будет сказать, что они не прошли впустую. Но подготовил ли? Могу ли с запасом пережитого, познанного после 48-го года написать свою лучшую, наверно — последнюю книгу? Не знаю. Нет уверенности. И все-таки она не может не быть лучшей. Отточены все инструменты, которыми способен владеть от природы, и сейчас точнее знаю, как их применять. Но есть и потери: утрачена наивность и нет уже глубины удивления перед открытиями, так свойственного молодости. Мудрость (пусть в той доле, какая дана возрастом) никогда не заменит в искусстве веры. А вера — лучшее качество художника. Сомневаться в человеке, в жизни — всегда скучнее, чем верить в них, даже если вера глупа, а сомнения умны.

22 августа. Утром и до обеда прогулка в компании по окрестным горам. После обеда явился приехавший Шапорин с женой, — привез письмо Нины.

Затем — за книгой Heinz Guderian — «Erinnerungen eines Soldaten» (в русском переводе, 1954). Как нельзя кстати для тульских эпизодов и Московской битвы — самохарактеристика и факты. Буду делать выписки.

30 августа. Вчера — большая прогулка по лесной дороге с Кавериным и Томашовым, часа два ходьбы. Нога после массажа лучше, но все-таки болела. Лес прекрасный с гигантскими буками, по крайней мере 200-летнего возраста. Ручей в скалах, рожденный для пасторальных картин. Вообще пейзаж остается тем самым, какие украшают книги 17—18 вв.— очень пышным, галантным, сентиментальным.

Наиболее интересные разговоры последних дней — с Никоном Даниловичем Томашовым, профессором, доктором технических наук, химиком- технологом. Его специальность — коррозия металлов, главное сочинение — «Теория коррозии металлов». Но это не узкий спец, а человек широкого кругозора, со склонностью к философствованию, умный и очень веселый. Говорить с ним всегда любопытно. Это вполне современный ученый — любящий спорт, шахматы, теннис, общество. Таких я встречал в Поречье. Новая формация русской интеллигенции, какой сейчас уже немало, с биографией, пожалуй, уже типичной: крестьянский мальчик оканчивает 9-летнюю школу в селе, едет в Москву, в вуз, сдает экзамены, но его не принимают (отец—кустарь), он отправляется в Иваново-Вознесенск, поступает в институт, успешно оканчивает образование, и затем начинается ученая карьера. <...>

Познакомился я с ним еще прошлый год, а нынче очень сошелся и проводить с ним время стало на редкость приятно.

Из академической «старой» интеллигенции тут, кроме Быкова, Владимир Александрович Энгельгардт — биолог. И с ним, и с Быковым беседы несколько поверхностны и без «обобщений».

Томашов сказал, что быть энциклопедистом во времена Леонардо было не слишком сложно. Объем и специализация знаний были невелики. Энциклопедизм в наши дни невозможен. Даже гений не может охватить хотя бы только науки естествознания, — они углубились бесконечно, и каждая требует от ученого полнейшей и всецелой отдачи сил только своей области. Таковы физика, химия, биология. О математике нечего говорить... Выработка атомистики поглощает жизни и жизни ученых.

5 сентября. Последний день в Карловых Варах.

Для романа: уже сестрой, в Туле на перевязочном пункте, Аночка на несколько минут — с тяжелораненым. Чтобы отвлечь его (и себя) от страданий, заговаривает с ним, узнает, что он — саратовец! Он тоже спрашивает ее — откуда она, и — вдруг, вспоминая мигом свою жизнь (и видя раненого— изорванным, грязным, чем-то напомнившим отца, когда он был крючником), она с яркостью видит, как этот рабочий, оборванный, простой люд вырвался из нужды, нищеты, проклятия ночлежек, стал подниматься, посветлел и... вот опять его силятся сбросить вниз, в царство голи, во мрак беспросветный... И она чувствует такой прилив ненависти к виновникам несчастья, в которое ввергнут войной народ — ненависти, еще никогда так жгуче не испытанной и выпрямившей ее всю в эту минуту, что готова и себя, и Кирилла, и Надю отдать, чтобы только перебороть врага и добиться над ним торжества.