Константин Федин - Распахнуть все окна... Из дневников 1953-1955 гг.

23 ноября. Хотя много сочинено, но я, собственно, не знаю до сих пор, что будет случаться с героями а каждом предполагаемом эпизоде. Все они поступают довольно неожиданно. Складывают свои характеры, и что ни лицо — все свой норов. Даже маленькие лица и те норовят как-нибудь повернуться на свой манер. О больших и говорить нечего — они все наперекор. Илья — герой явный, но пока что-то робковат и наивен — бог его знает, что еще с ним случится: как бы не заробел и в Туле...

28 ноября. Старался писать. Но больше поправлял. Внезапно врывается Шкловский. Как обычно — ракетой! О Льве Толстом, о Литературном институте, о предложении, сделанном ему кинематографистами: написать сценарий по «Войне и миру» (к его чести — он отказался, несмотря на свою бедность и на соблазн получить полмиллиона за три серии картины: «прикинул, понял, что эта перекройка недостижима, и ответил, что настолько уважаю Толстого и уважаю кино, что вынужден отступить»...). Потом — о Довженке, о Каверине и пр., и т. д. <...> еще немного о Толстом, о своей работе над книгой о нем, о себе, о себе — и ракета исчезает, нисколько не притухнув.

30 ноября. Кончил сегодня, наконец, обе главки о встрече Матвея с отцом. Очень долго, недели три, не удавались, сейчас как будто получились. Мучит по-прежнему неуверенность — можно ли так подробно отступать, как в истории жизни Ильи. Во что выльется вся книга, если на 1-ю главу (часть? книгу? — как еще можно обозначить эти композиционно целые куски? — тоже не могу найти и решить, вот уж какой год!) потребуется не меньше 2-х листов?.. <...>

Надо вводить не меньше 6-ти гнезд героев (семей, групп и пр.). Главки должны быть сложены не как ладони с пальцами вместе. Ладонь к ладони, а не паз в паз. И как назвать эти ладони? Надо что-то новое: больше, чем глава, меньше, чем часть. Может быть идти не от поэтики, а совсем от другой дисциплины — военного дела, химии, морфологии растений, — не знаю.

У меня строят новую сторожку с гаражом. Старая, которую выстроил я сам в 1936-м, сгнила. Работают отличные ребята — молодые плотники. Нынче связали первый венец. Я любуюсь: какая красота плотничье ремесло! Что за роскошь — цельный лес, окоренные обструганные, белые бревна! Что за волшебство — русский топор! Какие он выделывает формы и насколько вечны они, испробованные, испытанные бурями, водой, снегами <���…>

Вот у кого надо учиться строить романы — у русских плотников: ни гвоздь им не нужен, ни железная скоба, ни клей, ни камни краеугольные. Дом сам на себя опирается и сам себя держит. Не оторвать глаз!..

1955

17 января. — Мусоргский не кончил «Хованщины», Бородин — «Князя Игоря». Но был Римский-Корсаков, доделавший их работу.

В литературе никто ни за кого не дописывал неоконченных произведений. «Тайна Эдвина Друда» остается тайной Диккенса. Исследователи не могли разгадать замысел автора, жизнь которого прервалась на недописанной главе романа.

В нашей литературе были трагедии авторов, горестные для всех читателей и для истории. Такова судьба «Мертвых душ». Но даже в других случаях, когда читатели не испытывают особой грусти, что писатель не успел кончить романа, а только слегка пожалеют об этом, для самого писателя невозможность закончить работу всегда трагична.

<...> Может быть, читателю безразлично, будет ли завершен «Последний из удеге» или нет. Автору его кажется, что дописать роман — его долг, и он всех старается уверить, что этот долг будет исполнен. Толстому и Горькому уже все равно теперь, что мы думаем о «Петре Первом» и «Климе Самгине», но при жизни им это было знать болезненно необходимо, и еще болезненнее, страстнее они стремились довести до конца свои эпопеи, оборванные смертью.

Все более жутко думать мне о последней своей работе... Никто не знает, чем она должна быть, никто не видит здания, уже возведенного в моем воображении. И если все сейчас оборвется — нельзя будет найти в строительном мусоре моих папок ничего, кроме пыли и щепок. Я не подвез даже сырого материала на территорию стройки, не вычертил плана, и фундамент еще не поднялся над глубоким котлованом. Что это такое — мой храм, моя халупа, дворец, казарма, мой сад, мое поместье, мой парк или огород? Один я проецирую замысел в будущее.

Допускаю, что преувеличиваю, подобно каждому автору, значительность своего сочинения, и даже близким мне читателям мало будет дела до того, кончу ли я работу или она оборвется на полуслове. Но если им и будет безразлична ее судьба, для меня она, пока я еще жив, ах, как она дорога! И если я даже выведу здание под крышу, все равно умру с сознанием невыполненного долга.

А Римского-Корсакова для искусства писателя никогда не будет.

19 января. Очень поздно ложусь — в 3, 4 утра. Причина все та же: надежда — вот-вот «пойдет» писание. Но все срывается, не выходит. Бросаю, опять берусь, то заставляю себя, то руки опускаются, — рассеяние, тоска, отчаяние. Мука эта — страшное испытание здоровью. Вижу, ощущаю это, и ничего не в силах переменить. Под сознанием все-таки убеждение — пусть инертное, но не умирающее: а все- таки переболею и оживу!

Читал опять Твардовского (искал смоленский колорит — в «Муравии»), — талантливые и страстные стихи. Главное: он говорит не для одного себя, почти всегда о том, что задевает другого, возможно — всех. В этом и есть самая суть поэзии. Даже озаглавливая стихотворение: «Самому себе», — он выражает нечто важное другому.

А если сил и жизни целой,

Готовой для любых затрат,

Не хватит вдруг, чтоб кончить дело,

То ты уже не виноват.

Я думал: виноват я или не виноват, если не кончу дела? Живу я с чувством, что виноват.

1 февраля. — <...> Л. Толстой, когда он, еще думая о «Декабристах», начал «1805-й год», написал о себе, что чувствует себя «писателем всеми силами своей души...».

Почему, при глубоком убеждении в своей художественной зрелости, я эти годы не являюсь писателем всеми силами души? Что мешает?

Прежде всего привычка отвлекаться от своего труда делами «общественности» (а чаще — иллюзией таких дел). Боязнь, что если я отойду от этих дел, мне это отомстится. Дальше — старание отвечать услугой на всякую просьбу, либо по зову совести, либо по внедренному воспитанием навыку вести себя «комильфо».

Не наговариваю ли я на себя? Не проще ли, не грубее ли все это? Не матушка ли лень широкой, толстой своей задницей расселась на моей дороге?

Нет. Не было за эти годы дня, чтобы спала моя душа и чтобы не хотела голова вертеть своими жерновами. Но вывернуть просто так все, что творится во мне, на бумагу — не умею и не могу. Есть блюда, которые должны долго готовиться, прежде чем поспеют к столу.

Не все силы души созрели. А гадать — почему? — бесполезно.

7 февраля. — <���…> Не уклоняться от простоты, быть естественным во что бы то ни стало. Едва только начал придумывать что-нибудь с усилиями, — бросать работу! Искать не означает силиться.