Константин Федин - Распахнуть все окна... Из дневников 1953-1955 гг.

У Вишневского был острый исторический инстинкт особого, непосредственного свойства: его тянуло к самому острию событий, и он отдавался переживанию момента с неподражаемой, наивной самозабвенностью... как артист на сцене, играющий «нутром». Ему не надо было разбирать, анализировать своей роли, — он находился в ней постоянно: он от природы наделен был чувством своего «долга» перед историей и восхищением ею. Но он был нисколько не исторической фигурой, а только служакой и вечно восторженным наблюдателем фактов, стенографистом событий. Он писал, записывал все, что попадалось ему на глаза и под руку. Я помню это его непрестанное писание в Нюрнберге, эти килограммы бумаги, исписанной всем, чем угодно... В этом была неповторимая цельность характера, — он в любом положении находил «историчность». Если перебирать все существующие в гамме тона и полутона, то даже при отсутствии слуха один из них совпадет с тем, который надо взять. И, наоборот, если тянуть лишь один тон, он совпадет с каким-нибудь из тонов мелодии, которая поется. Вишневский принадлежал к людям одного тона, и из всего им написанного можно теперь выбирать в обилии те места совпадений его тона с голосом исторических фактов, которые нам представляются верной мелодией и которые волнуют. Стенограммы Вишневского чрезвычайно интересны, как летопись, несмотря на то, что «нутро» летописца вызывает улыбку.

Окно в другой мир: пленительный разговор Паустовского о русском языке, с тонким и нежным рисунком нюансов природы — дождей, зорь, птичьих голосов, туманов. Он пишет о труде писателя, большую книгу раздумий и пережитого под названием «Золотая роза». И о языке — глава из этой «розы».

17 апреля. —Пасхальный стол у Бориса, городские гости. Удивительное чтение «Египетских ночей» Дм. Журавлевым. Я слушал со слезами. Скульптура слова и словом. Фантастично. Как вылеплено светское общество! Каков итальянец!.. Это самый великий чтец, которого я когда-нибудь слышал.

21 апреля. — Ходил на Сетунь, — разлив. На нашем мосту молодые мужички, парни, девки стоят, навалившись на перила, смотрят в воду. Ломы, багры, топоры, железные скобы — не случай, если мост разорвет. Река неузнаваема. Широта, простор, впору былому волжскому «Меркурию». Вода поднялась вровень с настилом моста. Парни с удовольствием поджидают льдин и, как только, кружась, подплывет какая — просовывают ее ломами под мост, переходят на другую сторону, ждут, когда она с легкостью пробки вынырнет, как-то странно чмокнув, и еще веселее закружится и быстро поплывет вниз. По мутной, желто-пегой воде, кажущейся очень густой, несется весенний мусор — сучья, щепки, поднятый с земли палый черный лист. Пойма вся залита, деревья в воздухе качают вершинками, высокие и старые — чуть приметно, поросль черемухи, ветел, ольхи — сильнее: напор реки мерно толкает их глубоко погруженные стволы. Сегодня с утра солнце, сейчас оно садится, и поверхность разлива розовата, и так странно видеть его ровную гладь там, где привычны для глаза луга, или береговые обрывы с подмытыми корнями, или тропинки, спускающиеся к бедному ручью, в какой превращается Сетунь каждое пето.

Замечательное чувство — смотреть на эту силу пробужденья земли. Грудь дышит по-новому. И все кругом бередит сердце ожившей любовью к миру. Мужики и девки шутят, лица их непонятно чем довольны, и видно, как им хочется счастья. Народ в эту минуту становится так близок, что думаешь — каждого обнял бы с большой радостью.

Пришел домой, сказал — какое видел чудо, и все развеселились. Варя собиралась смотреть телевизор, но потом не удержалась: «Я тоже пойду на речку!» — и побежала с отцом к мосту.

Все, что я собирался записать о своих трехдневных мучениях в городе, мне показалось после реки настоящей канцелярией, и я откладываю запись.

15 мая. — Новые книги. Несколько коротких писем. Алянские и Радлова. К вечеру — Леонов. Теплый, почти летний день, хорошо дышится.

Почта изряднейшая.

В Бюллетене Иностранной комиссии — выдержки из интересной статьи Арагона по поводу съезда в «Леттр франсэз». Его жалоба на то, что съезд совершенно не углубил вопроса о социалистическом реализме, справедлива, конечно. Он возражает мне, говоря, что в моей речи сказалась «тенденция рассматривать произведения, как нечто, стоящее выше теории». По его мнению, «только сформулированная мысль и сознательная наука могут породить грядущие произведения, только Белинского не хватает на этом съезде» (Белинского — т. е. теории).

У Арагона примечательный ход рассуждений о том, что теория может стимулировать появление новой по качеству литературы. Но вместе с тем он оговаривается, что «иностранные гости на съезде» отказываются рассматривать социалистический реализм как некий ключ, которым можно открыть замок искусства.

Но ведь в том и состояла мысль моей речи, что... мы отказываемся от рецептов, т. е. от ключей для открывания замков, секретов искусства, ибо общих рецептов не существует, общего ключа нет, каждый художник должен найти свой ключ, чтобы выразить своими средствами и через себя то, что должно быть выражено.

Следовало бы поспорить с Арагоном или лучше — разъяснить то, что, может быть, я не точно высказал либо он не вполне понял. <���…>

Но это значит говорить о социалистическом реализме в плане теории, где наговорено чересчур много путаного, и распутать дело не так просто...

19 мая. — Прочитал «Темные аллеи» Бунина, и на глазах вдруг слезы. Немного надо, всего — страничку, чтобы передалось чувство.

После того, как я осмелился сказать о Бунине в речи на съезде, его оживляют: выбрали несколько маленьких вещей для «Нового мира», еще робко, с предварением читателя о его роковой «позиции». Будет скоро выпускать книги Госиздат.

Не моя, конечно, — не только моя заслуга, и не моя смелость... но все же я сделал, что мог: назвал имя.

20 мая. — Приезжал Каплер, говорили об экранизации дилогии. Он уже начал сценарий по «Первым радостям», а Мосфильм в своей студии прямо по тексту романа ведет пробы актеров. Каплер идет путем как будто единственно возможным в этом невозможном деле переселения литературы на экран (конечно, следами Извекова). Он показался мне наиболее широким по своим представлениям о литературе из знакомых людей кинематографии.

27 мая. — <...> Я написал фразу: «Когда они выехали из леса...» Мне помешали. На другой день я вычеркнул фразу и написал: «Они выехали в поле...». Мне помешали. На третий день я зачеркнул и начал: «Они...» Тогда приехали из города, и начались три дня для меня уже бытового типа деятельности, совершенно вредной писателю и вряд ли слишком полезной кому-нибудь еще.

28 мая. — Думаю об отпуске в июне, — может быть, на первые две недели уеду в Суханове, чтобы приучить внешний мир к своему отсутствию. Внутренний мир буду заново приучать хоть к сколько-нибудь последовательной работе. Но еще не знаю — начать ли с роковой фразы — «Они выехали в поле...» либо сделать заметки для сборника статей «Писатель за столом». Хотелось бы оживить переиздание статей новыми страницами, — пусть страницами, если не мыслями.