Константин Федин - Распахнуть все окна... Из дневников 1953-1955 гг.

Словом, спор не окончен, да он и не кончится никогда, нигде в мире. Поэтому мы превосходно объединились на кофе и других вещах общего вкуса.

17 августа.

Карловы Вары.

— Вчера — записки к главе из яснополянских летних эпизодов, которую начал сегодня. Сразу пошла очень недурно, и теперь только бы не отрываться и увеличивать темп. Буду стараться выкраивать четыре часа из очень разбитого лечением и режимом дня.

<...> 11-го утром меня проводили Нина с Варюшей, приехавшие с дачи на Киевский вокзал. В пути — письма Чехова, том 18-й. 13-го поздно вечером — в Праге. На другое утро, рано, прогулка по городу. Влтава, нежный прохладный туман и в нем — смутные массивы Градчан. Рыболовы на лодочках. Воскресные ранние пешеходы через Карлов мост. Красиво-человечный и какой-то художественный город...

Из чешской утренней газеты узнаю о смерти Томаса Манна. Глупая мысль, что он не прочитает моей статьи о нем. И еще глупее: может быть, прочитай ее, он умер бы еще скорее! Все время не отвязывается, на разные лады, эта дурость, а поверх нее — грустное сознание, что стало на свете меньше еще одним очень большим, настоящим писателем, и скоро ли еще придет ему подобный?..

19 августа. — <...> С. Буденный говорил со мной о «Необыкновенном лете» и по-своему — просто, от души — хвалил книгу: «Так оно и было на самом деле, — это жизнь! И все видишь...» Читатель знающий — 19-й год — его год, его время.

21 августа. — <...> Не знаю, зачем мучаю себя Достоевским. Все мало-мальски хорошее у него обречено на несчастье. Чем прекраснее существо, тем глубже его страдание. Но там, где в мраке блеснет любовь, там она полна нестерпимо-чудесного очарования. И поцелуй Поленьки, обнявшей Раскольникова, невозможно читать без слез умиленья.

В молодости Достоевский был моим увлечением, сейчас чем позже и дальше, тем мучительнее его воспринимаю. Очевидно, смысловое содержание литературы со временем стало для меня много важнее, нежели в молодые годы: слишком меня тогда поражало самое искусство, — это было состояние новичка, явившегося в мастерскую художника. <...> Я уж слишком робок, и замысел только двух случайных встреч в Ясной (Пастухов и сын, Пастухов и Извеков) смутил меня, конечно, напрасно. Тула ведь вообще узел случайностей...

Сегодня не писал. Много говорил с разными новыми и старыми знакомыми. Из рассказа Анастасии Платоновны Зуевой об «исходе» МХАТа из Минска после первой бомбежки можно кое-что взять для сцен отъезда Аночки из Бреста. Но об этом надо еще вызвать на воспоминания В. И. Мартьянову.

23 августа. — Очень хорошо работал. Кончил подглавку. Она переходная: Пастухов идет в Ясную. Думаю, она важна как пролог к Толстовской теме и как начало яснополянских эпизодов. Сейчас она кажется мне чудесной.

Следующая подглавка — встреча Пастухова с сыном под Деревом бедных.

24 августа. — Прочитал написанное здесь, в Карловых Варах, трем актрисам — Зуевой, Русиновой, Златогоровой.

Видимо, не ошибаюсь — хорошо. По впечатлению, которое наблюдал, сужу о том, какие куски сильнее действуют. Сравниваю с тем, что думал об этих кусках, когда писал (сказка, девочка, Толстой). Все они и зарождены, и осуществлены воображением прежде всего. Это чистая выдумка, сочинение в девственном виде.

Надо быть смелее и смелее. А мне таких усилий стоило убедить себя, что «риск» — самый верный путь, и не отбросить выдумку, а довериться ей и следовать! Вспомнил, что 30 лет назад Горький писал мне: «мне кажется, Федин, вы слишком мало верите в себя»... Особенно эти ужасные последние годы моей дикой ломки и бесплодия я вижу, что если он напророчил вполне верно, то уж слишком беспощадно... Критицизм, без коего невозможно быть художником, и сомнение, которое неизбежно, истерзали меня,— я им чересчур поддаюсь, Спасти может только решительная смелость, смелость дерзкая. Иначе опять и опять неподвижность.

26 августа. — С К. М. Быковым еще раз смотрел этюды Н. Л. Соколова. Он много сделал за эти дни, много улучшил и написал кое-что новое. Очень талантлив и, по-моему, очень красив как человек.

Говорили с увлечением о И. Павлове, о Нестерове, о французах (об их нежелании понимать русскую живопись, — как раз то, что я вынес из последней встречи с Веркором <...>). К. М. передал со слов Кристи — в то время директора Третьяковской — историю посещения галереи Ром. Ролланом, в 1935-м. Он пожелал начать осмотр галереи с отдела древней живописи. Сел против рублевской Троицы, вынул записную книжку, стал смотреть на икону и временами записывать в книжку несколько слов. Так он просидел два часа перед Рублевым, к недоумению служащих — когда же он будет осматривать другие отделы? Потом он встал, поблагодарил, сказал, что уже устал и не может больше ничего видеть, и распрощался, заявив: «Я видел величайшее произведение человеческого гения» — о Рублеве.

Это все... «Вот как они думают о нашей русской живописи», — добавил К. М.

Это так совпадает с тем, что я записал после встречи и споров с французами.

Меня раздразнил и восторгнул разговор с Соколовым и К. М., я не удержался и позвал их слушать мой «карлсбадский этюд». Они придут вечером, и, видимо, довольны приглашением.

Вечер. Они слушали и оба очень одобрили.

Интересно, что подход был совсем другой к отрывку, чем у женщин позавчера. Женщины следили за тем, как раскрывается изображаемое чувство и каково у них ответное чувство по сравнению с тем, какое стремился вызвать автор. В конце концов, чувством же своим они и подтвердили, что волнение передалось.

Мужчины следили за тем, в чем мысль изображаемого и как именно мысль передается. В характере оценки было два угла зрения на вещь; художник говорил о зримости изображения, о языке в образах; ученый — о смысле самого содержания и намерениях, замысле автора. Чувство передалось и мужчинам (к счастью моему), но они тут же начали препарировать его анализом, а женщины отозвались непосредственным переживанием.

Надо лишь добавить, что слушательницы — актрисы и, значит, эмоционально повышенного восприятия.

Проверкой этой (самого себя и своей работы) я доволен.

Писал сегодня удовлетворительно и знаю, что буду двигаться.

Толстой и девочка очень понравились. Толстого особенно хвалили, и то, что он дан живым, — «синхронно» действию, когда по времени действия его уже давно нет в живых.

27 августа. — Не сомневаюсь: знание мое заграницы, которому уже пошел пятый десяток лет, помогло (и помогает сейчас особенно) видеть и понимать Россию и русских. Теперь, приезжая на Запад, я всегда вижу его как старого знакомого, в котором от времени произошли маленькие перемены, и не испытываю удивления новичка перед «ихней» жизнью. Возвращаясь же домой, не поражаюсь разницей (как было дважды: в Москве в 1918-м и в Ленинграде в 1928-м), но зато острее примечаю и как бы историчнее объясняю себе наши особенности. Это помогает отыскивать в людях присущие им «странности» (в буквальном значении — как свойственное стране) и вносить в характеры коренные черты нашего человека.