Андреас Шлипер - Трактат Сатаны. История Дьявола, рассказанная им самим

В этой связи, однако, необходимо в каждом отдельном случае указывать на то, что очень часто мучили, грабили и убивали во имя Добра, причем то, что выдавалось преступниками и жертвами за Добро и Зло, каждый раз трактовалось весьма по-разному, чему даже в исторической ретроспективе, которая всегда затуманивает взор человека, должно было найтись оправдание. Все-таки, как было бы прекрасно, если бы Зло всегда можно было находить во всем нелогичном и иррациональном, но, к сожалению, каждый, кем бы он ни был, пользуется своей собственной логикой, которая в каждом отдельном случае не открывается непосредственно другому лицу, даже если делается попытка эту логику обосновать. В частности, жертва никогда не может понять логику преступника. А что бы изменилось, если бы жертва смогла ее понять?

Именно жертва берет себе право не понимать логику преступника, более того, она и не должна ее понимать, ибо где же тогда право жертвы на протест и негодование, которые, вне сомнений, относятся к числу всеми признаваемых прав человека, которые никто не может оспорить? Преступнику же и без того достаточно, если он обладает властью сделать другого жертвой, так что его пониманием спокойно можно пренебречь как в целом, так и в частностях, тем более, что к числу общепризнанных прав человека относится и право побыть преступником, коль скоро пришел черед. В моем алгоритме правит изменчивость, и, таким образом, один человек становится жертвой, а другой преступником, зато в следующий раз роли меняются, хотя вовсе не обязательно. Никто не знает, когда наступит следующий раз, ибо неопределенность — любимая сестра переменчивости, они вместе сидят у подножия моего трона, и мы будем властвовать над миром вплоть до последнего дня всех дней, а может быть, и дольше, но не буду выдавать слишком много.

Вообще хорошо, что люди способны забывать, что случилось с ними в прошлый раз, ибо настоящим преступником можно стать только тогда, когда не думаешь больше о жертве, а хорошей жертвой — если не понимаешь преступника. Только если оба — и преступник, и жертва — полностью свободны от каких-либо воспоминаний, и никто не думает, какой урон он причинил другому или потерпел от него, и оба концентрируются исключительно на себе самих и не воспринимают другого как равного, вот тогда и только тогда дело может дойти до настоящего поступка.

Возможно, это искажение перспективы, но, для меня и с моей точки зрения, все люди одинаковы, но между собой люди проводят тончайшие дифференциации, которые в каждом отдельном случае остаются для меня непостижимыми. Людям же это нисколько не мешает, еще ни один не попытался оправдаться передо мной и объяснить, на каких основаниях и на какие категории он подразделяет других людей, чтобы присвоить себе привилегию убивать ближних. Еще больше меня удивляет при этом, что люди мнят, будто они точно знают, кто на стороне Бога, а кто — на моей, но никогда еще никто не интересовался у меня: знаем ли это я или Бог, хотя Он об этом молчит. Эту веру людей не может поколебать никто и ничто, даже мне это не удастся, поэтому я давно уже отказался комментировать подобного рода вещи.

Хочу привести здесь один пример, о котором я только что вспомнил, хотя вообще я мог бы привести огромное множество примеров, как рушились башни, или как один человек убил другого лопатой, или как люди плавились в результате атомного взрыва, но я хочу сказать о другом. Вряд ли евреи и мусульмане предавались бы страданиям и смерти с большей радостью, если бы понимали мотивы преступников в жаркий день 1099 [96] г. от Рождества Христова, когда в Иерусалиме христиане учинили над ними насилие. В те дни Храм Соломона залила кровь жертв широким потоком, город был завален трупами, и из-за страшного смрада их пришлось выкидывать из города, а крестоносцы рыскали повсюду, забирая золото и серебро, лошадей и мулов, чтобы затем, плача от счастья и радости, почтить Гроб Господень, покаяться и вознести свои благодарственные молитвы Спасителю. Другим жертвам погромов и побоищ, которых в истории человечества больше, чем камней в том саду в Киото, не помогло бы, если они хоть немного поняли мотивы своих мучителей, ведь само собой разумеется, что они были замучены во имя Божье.

Разве люди не всегда полагали, что Бог на стороне сильных и победителей (где же Ему быть еще?), ведь было бы бессмысленно и глупо мириться со слабым богом? Разве жертвы, которые всегда являются «неверными» и «еретиками» (кем же еще?), не могли своевременно прийти к сильному, победоносному Богу, ведь Бог даровал им свободу выбора, с которой, однако, они явно не знали, что делать, ибо иначе не были бы неверными и еретиками. Отсюда следует, что будет только справедливо, если их накажут строгостью закона и острием меча, или чем-то, что соответствует уровню развития техники, но это жертвам абсолютно безразлично.

Я никогда не встречал кого-нибудь, кто признался бы, что он стоит на стороне Зла, всегда речь шла исключительно о Добре и о том, как быстрее и добросовестней можно было бы установить его господство в этом дефектном мире. Никто никогда не верит в Ложное и не любит Зла; нет такого человека, который любил бы Зло, ибо вера равнозначна Добру, а неверие — Злу, а кроме того, неверующий не верит из-за своей косности и присутствия Зла, стало быть, он враг веры [97]. И не надо приводить в качестве довода логику и мораль, люди всегда без проблем и самым изящным способом проводили границы между Добром и Злом, а ответ был всегда прост: Добро — это всегда то, что нужно победителю.

А преступники-победители, чтó испытывали они в моменты своего триумфа? Были счастливы своей победой, довольны, что завершили, наконец, свое дело, или же они были просто обессилены после всех трудов? Ведь это должен быть сверхчеловеческий труд — сражаться целый день с другими людьми, побеждать их и убивать, поэтому вечером они, вероятнее всего, немедленно впадали в бессильное забытье сна, несмотря на смрад разлагающихся трупов и стоны умирающих. Они выполнили задачу, поставленную перед ними Богом, которая потребовала от них всех сил.

Они молились у Гроба Спасителя и плакали, и их слезы исторгались из чистого сердца, равно как и слезы их жертв перед лицом страшной смерти. Победители обрушивали свои мечи и копья на все, что стояло на их пути, при этом в спешке они могли и не разобрать, кто перед ними — мужчина, женщина, дитя или старик, еврей или мусульманин. Все происходило быстро, и все должны были умереть во славу Господню, даже когда руки и ноги у победителей сводило от усталости и первое опьянение рассеивалось, но усталость в расчет не шла, и они брали женщин, чтобы удовлетворить свои потребности, а настоящая страсть охватывала их только при мысли о священной задаче, которую они выполнили здесь во славу Бога и Церкви. Давайте не будем забывать, что по другую сторону стояли совсем не люди, не существа Божественного Творения, а просто бездушные тела, совращенные Самиэлем, а потому давно и безоговорочно обреченные на муки вечного проклятия, испорченные и потерянные, поставленные самим Богом hors la loi [98]. И разве не все они слуги Повелителя мух, почему же нужно иметь к ним больше сострадания, чем к мухе, которую только что прихлопнули ладонью. Сострадание — это чувство, которое можно испытывать только к равным себе, а если сам недостаточно эгоистичен, то в тебе, по крайней мере, есть гены, которые Бог дал человеку в момент творения с тем, чтобы он тщательно холил их и преумножал. И потому сострадание к жертвам оправдано лишь тогда, когда они одни из нас, а все прочее — просто суета сует.