Константин Михаленко - Небо стоит верности

Рано мы с тобой, Коля, войну похоронили. Она еще огрызается.

Мы базируемся в небольшой деревушке Вельзикиндорф, в шестидесяти километрах от Берлина. Красная черепица крыш, пышная кипень цветущих садов, маленькая кирха со старым органом. Дом сельского пастора, увитый плющом и диким виноградом, видимо, последняя наша стоянка на дорогах войны.

Лишь изредка вылетаем на бомбардировку Берлина и его западных предместий, но и когда нет вылетов, все экипажи в состоянии боевой готовности.

А весна действует вне зависимости от военной обстановки. Уже жара. В распахнутое окошко доносится протяжное мычание коров. Едва ощутимое дуновение ветра приносит аромат каких-то незнакомых цветов, сонно бормочут под крышей сарая голуби, навевая дрему, и сами собой закрываются глаза. Но спать нельзя: полк каждую ночь находится в боевой готовности.

Наверно, я уснул, и опять приснилась война с ревом моторов и грохотом выстрелов.

Просыпаюсь и слышу врывающиеся в открытое окно звуки близкого боя: пистолетные выстрелы, трескотню автоматов… Яркие вспышки ракет освещают двор.

Хватаю ремень с пистолетом, пристегиваю его прямо поверх голого живота, всовываю ноги в сапоги и через окошко выпрыгиваю во двор. Между кустами сирени пробираюсь на улицу, навстречу стрельбе, и вдруг слышу:

— Ура! Капитуляция! Конец войне!

Все мы, кто в чем есть, собираемся в нашей комнате. Рассаживаемся на кроватях и подоконниках и пьем неизвестно каким путем добытое вино — кислый мозель. Никому, конечно, не хочется спать, мы говорим, перебивая друг друга, и каждый из нас вспоминает что-то такое, что находится уже там, позади, в военном времени. Яша Ляшенко берет гитару, и под его пальцами рокочут струны, а Иван Шамаев ломающимся баритоном затягивает песню. Прежде я ее не слыхал. Может, это экспромт, а может, сочинил он ее давно и берег для сегодняшнего дня.

На перроне вокзала в Эрфурте людно. Сегодня уезжают домой многие однополчане. Мы крепко обнимаемся, обещаем не забывать друг друга, обещаем писать. И никто еще не предполагает, что наша встреча состоится только через двадцать лет…

В узких коридорах двухэтажного здания, где размещается «МАГОН УПА ГУСМП при СМ СССР» [13] Сокращенное название Московской авиационной группы особого назначения Управления полярной авиации Главного управления Северного морского пути при Совете Министров СССР. , людно: одни перекуривают в перерывах между делами, другие обмениваются новостями или соображениями по поводу предстоящих полетов, третьи просто «травят».

Меня и Дмитрия Филимоновича Островенко, а попросту Митю, добродушного, отзывчивого, чрезвычайно мягкого и общительного бортмеханика нашего экипажа, привели сюда хозяйственные заботы, связанные с оснащением самолета для ледовой разведки. Пока в бухгалтерии выписывают накладные на всякого рода снаряжение, мы с Митей томимся в коридоре и прислушиваемся к чужим разговорам:

— Не видел Черевичного?

— В Арктике…

— Задков вчера притопал с ЗФИ [14] Земля Франца-Иосифа — так принято сокращенно называть этот архипелаг среди полярников. . Медвежат привез для зоопарка.

— Титлов! Эй, Титлов!

— Не кричи: час назад на Диксон подался.

— Вот досада! Письмо ему с Врангеля.

— Как поживает Чукотка?

— Все там — на краю географии. Вот пуржит только.

— Пурга и нас вчера над Таймыром зажала.

— А мы вот в Архангельск не пробились: туман! Пришлось до Ленинграда тянуть…

Я впитываю обрывки фраз, как музыку.

— Кто на ледовую?! Накладные готовы!

Митя толкает меня в плечо:

— Пошли. Нас.

— Постой, Филимоныч, — придерживает Островенко высокий и сутуловатый летчик. — Ты на Диксоне будешь?

— Возможно.

— Захвати, браток, письмо Титлову.

— С письмом, Петрович, вот к нему, — указывает Митя на меня. — Он у нас теперь помощник.

Высокий летчик сует мне в руки письмо и, придерживая за рукав, объясняет:

— Будешь в Архангельске, передай привет дяде Саше. Скажи, Вадим Падалко кланяется, а посылочку завтра соберу…

— А кто такой дядя Саша? — растерянно спрашиваю я.

— Инженер Ковалев. Он первым подойдет к самолету. Рыжий такой…

— Парень, захвати еще письмишко! Вальке Аристову…

— Ивану Семеновичу пакет прихвати, в бухгалтерии лежит…

— Демьянову посылку от жены передай!..

— Письмо Пронину!..

— Бухтиярову! Дубовой! Рутману!..

Я ошарашен обилием просьб и множеством незнакомых имен. Это, вероятно, замечает Островенко. Он заслоняет меня собой.

— Тю, скаженные! — кричит он. — Заклевали парня. Всю почту волоките на самолет. Под штурманский стол. В полете разберемся, что, куда и кому. — Потом оборачивается ко мне: — Пошли!

Я поспешно шагаю за ним и буквально сталкиваюсь с человеком, спешащим навстречу. Он останавливается, окидывает меня пристальным взглядом и первым произносит:

— Извините.

Мое лицо заливает краска:

— Пожалуйста, простите… Я случайно…

— Пустяки. А вы у нас новенький? Как вас зовут?

Я называю себя.

— Рад познакомиться. Чухновский. — Крепкое пожатие руки, Чухновский приподнимает шляпу: — До свидания!

Я остолбенело смотрю ему вслед.

— Ну, чего встал? — смеется Митя. — Огородные чучела здесь не требуются. Идем!

— Филимоныч, а это правда… Чухновский?

Митя хохочет так, что на нас оглядываются.

— Ну, перестань, Филимоныч. Что я такого сказал?

Островенко обрывает смех, его глаза становятся серьезными.

— А ты не удивляйся, — говорит он. — Историю делают живые люди. Такие, как Борис Чухновский. Как мы с тобой.

— Скажешь! — хмыкаю в ответ.

Островенко смотрит на меня и снова улыбается.

На аэродроме Захарково [15] Аэродром полярной авиации на окраине Москвы. Ныне на этом месте новый жилой массив Тушинского района столицы. , где, вздымая клубы пыли, рулят самолеты, пахнет бензином, отработанным маслом и еще чем-то непонятным и волнующим. Такие тревожные запахи присущи большим аэродромам, вокзалам и морским портам.

Смотрю в синее безоблачное небо, куда одна за другой взмывают тяжелые машины, и в душе моей оживают давние мальчишеские мечты…

Все, что я знал до этого об Арктике, было почерпнуто из книг. Но теперь мне предстояло для себя открыть этот край полярных ночей, северных сияний и белых медведей. То, что они встречаются в Арктике на каждом шагу, как воробьи в Подмосковье, у меня не вызывает сомнения. Иначе для чего бы Митя стал брать с собой охотничий карабин и патроны с тяжелыми свинцовыми пулями?