Константин Михаленко - Небо стоит верности

— Так чтоб видели, гады! Чтоб знали!

— За нарушение воинской дисциплины, за воздушное хулиганство объявляю вам, лейтенант Герасимчук, пять суток ареста!

— Товарищ командир! Пять суток не летать?

— И рад бы тебя посадить для твоего же успокоения… — Командир полка вдруг озорно улыбается: — Только летать некому. — Встает из-за стола, притягивает к себе Герасимчука за ухо шлема и шепчет: — Жаль, должность не позволяет, а то бы я сам так сделал. Знай наших!

В другом углу штабной комнаты комиссар, прикрыв лицо широкой ладонью, вздрагивает от беззвучного смеха…

Войска Юго-Западного и Донского фронтов перешли в наступление, взломали передний край обороны противника и устремились вперед. Сутки спустя начали наступление войска Сталинградского фронта.

Погода нелетная. Вся авиация на аэродромах. И это в тот момент, когда наши войска наступают. Досадно. Не может подняться в воздух и вражеская авиация. Но вдруг командование фронта вспоминает о наших «всепогодных» тихоходах, и наши «этажерки», наши «кукурузники» на какое-то время становятся штурмовиками. Правда, нам далеко до грозных «илов», но энтузиазма и отваги вполне достаточно. Под крыльями машин вместо обычных фугасок подвешены небольшие противопехотные бомбы АО-25, пулемет снабжен тройным боекомплектом, к тому же штурман Иван Шамаев, с которым я сегодня лечу, запасся трофейными бомбами — «лягушками». Полет необычный [6] Позже По-2, вооруженный дополнительными пулеметами и реактивными снарядами, будет часто использоваться как ночной штурмовик. — «свободная охота». Это выражение применимо к истребителям, к штурмовикам, а нам оно кажется странным. Летим на бреющем полете, высота десять–пятнадцать метров. Если подняться чуть выше, самолет зацепится за низкую облачность, и тогда совершенно пропадает видимость. А она и так не балует: пятьсот — шестьсот метров. Этого едва хватает для того, чтобы выдержать курс.

— Давай, Иван!

Взрывов мелких бомб не слышно. Разворачиваюсь обратно и вновь прохожу над рассеянной колонной. На дороге чернеют воронки и трупы. Иван поливает дорогу из пулемета.

— Давай, Ваня, давай!

Но его не надо подгонять, не надо упрашивать. Он весь прикипел к пулемету, будто влил в него всю свою ненависть, всю горечь отступлений.

— Все, бери курс на аэродром! Весь боекомплект…

Опять на бреющем идем к аэродрому, чтобы пополнить боекомплект, — и снова в бой.

На аэродроме рядом с посадочным «Т» вижу чей-то неподвижный самолет. Сажусь рядом. Заруливаю на стоянку.

— Что там случилось? — спрашиваю у техника.

— На чем только прилетели?! — восклицает восхищенно Ландин. — Живого места нет! При посадке развалился.

— А чья машина?

— Гаврилова и Буйнова.

— Живы?

— Раз пришли домой, живы. Ранены оба…

А со старта уже доносится голос заместителя командира полка старшего лейтенанта Бекишева:

— Не задерживайся! Живее, живее, соколики!

И опять летим над белой степью в белесой мути низкой облачности. Ищем врага.

Лишь к вечеру собираются самолеты на свой аэродром. Усталые и возбужденные летчики направляются в столовую. На старте остаются два техника — Коля Сафроненко и Валя Антифьев. Их самолеты не вернулись. Но они еще надеются на чудо. Эх, ребята, ребята! Если бы знали вы, о чем говорят летчики!..

— Над самой колонной загорелся мотор…

— Протянул бы немного в сторону! Там можно сесть. Степь ровная, как стол.

— Ты не знаешь Герасимчука…

— Я видел, как он пошел на колонну, как крошил немцев. Винтом, колесами, крыльями! Пока не упал…

— Это Герасимчук. Точно!

— А второй взорвался. Выходит, Руденко?

Борис Обещенко устало поднимается из-за стола, держа в руке жестяную кружку с пайковым разбавленным спиртом:

— За тех, кто вот так погибает в воздухе! За то, чтобы не было фашистской погани на земле! Смерть за смерть!

Меньше чем за пять суток боев вражеским войскам был нанесен тяжелый урон, триста тридцать тысяч гитлеровских солдат и офицеров оказалось в «котле», в междуречье Волги и Дона.

Советское командование еще надеялось избежать ненужного кровопролития…

Сегодня каждому уходящему на задание экипажу вместе с боекомплектом вручается пачка листовок с текстом ультиматума и обращения к немецким солдатам и офицерам. Во избежание лишних жертв им предлагается сложить оружие.

От аэродрома подскока до линии фронта всего четыре километра. Голая степь. Два бензозаправщика и несколько автомашин с бомбами. А еще ветер. И сорокаградусный мороз. Сейчас бы кружку горячего чая! Не греют меховые комбинезоны, сырые унты на морозе задубели и оттягивают ноги пудовыми гирями.

Десять боевых вылетов за ночь — много. Это двойное пересечение линии фронта. Это десять противозенитных маневров и столько же атак на цель. Это негнущиеся, покрытые язвами от бензина и масла пальцы техников, обмороженные руки оружейников и лица летчиков.

— Тяжело, Петрович? — спрашиваю Ландина.

— А тебе легче? — поворачивается ко мне техник. — Всем нам этот «котелок» в печенках. Одно хорошо: бьем гадов! Слыхал, вроде наши уже на Ростов двинули.

— Пожалуйста, вылетайте. Бомбы подвешены!

Ох уж этот Кильшток, инженер по вооружению, со своей вежливостью!

— Покурил бы, капитан, с нами, а?

— После войны. В Берлине!

— А не врешь, капитан?

— А что? Закурю! Только, пожалуйста, вылетай. Ведь запоздаешь в Берлин, а?

— Успеем! От винта!

Десять вылетов за ночь — много. А меньше нельзя: необходимо возможно скорее подавить сопротивление гитлеровцев в «котле» и двинуться на запад вслед за наступающими войсками остальных фронтов.

И мы летаем, хотя измотаны вконец. Спать хочется даже в воздухе. Командир отдает приказ: ежедневно в эскадрильях один экипаж освобождается от полетов. Один день без войны. Как это, оказывается, много!

Сегодня выходной экипаж лейтенанта Мягких и Мочалова. Они нежатся в тепле и целый день отсыпаются на деревянных нарах в общежитии. Спят и ночь, пока мы летаем.

А к утру, поскрипывая и покряхтывая на ухабах, жалуясь на свою нелегкую военную судьбу, старенькая трехтонка везет нас на базу. Машина ползет со скоростью черепахи, но мы не замечаем этого. Мы спим. Стоя, сидя — кто как пристроился в кузове. И в столовой нет обычных разговоров о полетах: скорей бы проглотить немудрящий завтрак и спать! Ох как хочется спать!

В большой квадратной комнате общежития на грубо сколоченном столе возвышается стул, на нем — штурман Мочалов. Он опоясан ремнем, из расстегнутой кобуры виднеется рукоятка ТТ. Руки Мочалова скрещены на груди, выглядит он важно и величественно.