Виктор Андрющенко - В огне и тишине

Любопытно, что немец поверил всему, кроме одного: зачем русские эвакуируют семинарию, если видят в попах пособников врага? Тут уж Петя сделал «рывок сапера» по принципу пан или пропал.

— Так ведь они, антихристы, большевики то есть, чего умыслили, господин комендант. Они ж в ту семинарию партийцев послали учиться, а к его преосвященству ректору комиссара приставили.

— Нихт ферштанд! Зашем?

— Э, тут хитрость. Они ведь как себе мыслят? Они как рассуждают? Вот, мол, вы, господин комендант, захотите вроде бы к русским подластиться через бога. И велите церковь открыть. А пастыря-то нет! Вот они вам своего партийного попа и подсунут. Ферштейн? Да немцы-то не дураки. Это уж, как Бог свят, верно.

— Я-я… — все еще обдумывая сказанное, поддакнул комендант. Он встал со стула, хлопнул ладонью по столу и решительно отрубил:

— Гут. Эс ист рихтих. — И, обращаясь к Кондрюку, смирно стоявшему в темном уголке хаты, велел: — Делайте его совсем поп. — И брезгливым движением кисти руки выпроводил посетителей за дверь.

Только свернув за угол в боковую улицу, затененную пыльными густыми акациями, Кондрюк заржал. Не захохотал, а заржал, до срыва голоса, до слез.

— А чтоб тебя, черта голомордого, — с трудом выругался, отсмеявшись.

— Не реки словес богопротивных, яко же и над слугою господним не надругайся, раб божий.

— Да иди ты…

— Иду, иду, сын мой. С молитвою и благословением твоим, радетель мой.

Все это Петро говорил тем же гнусавым тенорком, с каким-то отрешенно-ликующим выражением лица, бесшумно ступая по глубокой дорожной пыли невесть откуда взявшейся семенящей походкой.

Кондрюк даже остановился, приотстал, изумленно проводив взглядом новоявленного священника, покачал головой, догнал, тронул за локоть, серьезно сказал:

— Пошутковал и годи. А то, паря, перебор получится. Он, немец, хоть и не все понял, но ведь он, понимаешь, как машина: будет ходить, что-то делать, а слова твои в голове ворочать, как жернова. И, попомни мои слова, он еще придет к тебе переспрашивать, что значит то или другое слово в твоей трескотне. Ты, в общем, не очень-то.

— Да я, вроде, и так не очень. Вы уж не гневайтесь, господин староста. Я ведь служитель во храме, а в мирских делах не искушен. Сохрани вас Господь.

— Ты, говорю тебе вполне сурьезно, брось придуряться-то. Вон перед бабками с амвона и актерствуй. А мне с тобой о деле надо потолковать.

— Злобствуете, господин староста. А сие грех великий. Ибо злобствовать — значит Бога гневить. А Господь наш праведный и так во гневе и скорби пребывает от безбожия и неверия нашего.

Кондрюк остановился, каленой ярости глазами окинул Петра, плюнул в пыль с таким выдохом, будто выстрелил:

— Будь ты неладен! Насмешки строишь?

— Не плюй и не беснуйся, — вдруг тихим спокойным голосом остановил-его Петр. — Во-первых, мы с тобой по станице идем, тут все ставни и заборы глаза и уши имеют. А во-вторых, — он обезоруживающе улыбнулся, — надо же мне, Костя, тренироваться, язык набить. Сам понимаешь: немец — одно дело, а явлюсь я перед верующими в ризе, с крестом и паникадилом, да по неопытности загну не про Бога, а про его матушку. Господи, прости мою душу грешную и не введи в искушение.

Последние слова Петя прогнусавил, закатив глаза и осеняя себя крестным знамением. Кондрюк внимательно посмотрел на него и… не засмеялся.

Не буду пересказывать слова самого Петра, как он провел церковную службу, потому что не очень верю в такую небывальщину. Наверное, нарочно выдумал, чтобы за анекдотом спрятать трудности и опасность своей работы. Один раз, правда, обронил он и серьезную фразу, по которой и могу я по-настоящему судить о его тамошнем положении.

Как-то после возвращения из очередной операции, когда мы отдыхали на нашей лесной базе, Петро затеял очередной рассказ о своей «культовой деятельности».

— Было это, братцы мои, под пасху.

— Это когда же, зимой, что ли?

— Фи, какой безбожный народ. Пасха нынче поздняя. Стало быть — в последнее воскресенье апреля она и была. А я, как водится, после вербного воскресенья, сиречь за неделю до пасхи, поехал по прихожанам. Спасибо, дьячок надоумил. Если бы не он да церковный староста, которых ко мне приставил Кондрюк, и дня бы я не прослужил в той церкви. Умные мужики, и уж дело церковное — от зубов у них отскакивает.

— Стало быть, без подсказок не обошлось?

— Если бы подсказки. На суфляже всю дорогу!

Петя отчаянно покрутил головой, чуть помрачнел, потом опять вскинулся. Была у него такая особенность: если учует, что братве плохо, тошно на душе, он тут же начинает какую-то байку, вроде из своей жизни. И всегда себя выставляет в самом смешном и невыгодном свете. Так, не знаючи, можно подумать: вот как весело, шутя и дурачась, прожил человек жизнь. Везет же людям! Но пусть так позволяет себе думать тот, кто не знал Жадченко…

— Так вот, — сразу переключился Петро. — После вербного воскресенья заходит ко мне в алтарь дьячок, ну, допустим, Василий. Заходит и смотрит на меня довольно плутовским взглядом. «Отец Петр, — говорит, — а ведь надо бы приход объехать. Где дите покрестить, где хату освятить. А то так и пищу божью освященной водицей окропить». Смотрю на него и еще не улавливаю, куда клонит. Видит он мою полную тупость и рубит напрямик: «Святым духом да бабкиными просвирками не прокормишься, хоть ты и одинокий. А у нас семьи, да кое-что и в камыши приходится подкидывать». (Это он намекал на партизан, что в плавнях базировались.) — «Так что ты предлагаешь? Побираться?» — «Эх, отец Петр. Ну какой ты пастырь божий? Все сельские священники испокон века так делают. Твое дело души спасать. А уж что там прихожане на храм пожертвуют, так то, батюшка, не твое, а их дело. Так-то. Уразумел? А коли уразумел, так вели завтра отцу Семену… тьфу, будь ты неладен! Ввел-таки в грех! Семке-конюху вели кобыленку в бричку запрячь, да и с богом — по приходу. А нынче сходи у коменданта энтот ихний аусвайс или какую там бумагу выправи, чтоб не задерживали вас на хуторах».

Послушался я доброго совета. Верно. Дал мне комендант пропуск — жаль, потерял при особых обстоятельствах, а то показал бы: мудрая и точная бумага. Да бог с ней. На другой день чуть свет будит меня Семен, зевает, чешется во всех местах, мычит: «Пора, батюшка, ехать. Путь неблизкий».

Вышел я на двор. Благодать! Весна. Солнышко играет. Безоблачно. Тепло. Пичуги какие-то щебечут. Умылся я. Пошарил на полочке — ничего съедобного не оказалось. Попил воды. И тут вспомнил, что надо же причиндалы захватить: и освященную воду, и кропило, и крест, и ладонку. На всякий случай сунул в походную свою сумку и епитрахиль — а вдруг кто исповедоваться захочет. Ну, понятно, походную ризу, рясу. Нашелся и походный алтарчик. В общем, снарядился. Влез в бричку — там Семен соломы набросал. Мягко. И тулуп. «Зачем, — говорю, — тулуп?» — «Дык ить оно ишо не лето!» — «Ага. Тогда трогай». — «Нет. Егория надо. Икону». — «Да что нам тот Егорий?» — «Не гневи Бога, батюшка. Нынче к народу без Егория Победоносца — и не кажись. Народ — он нашей победы ждет и за победу молится. А ты: на что? Без Егория и ехать не хочу!»