Виктор Андрющенко - В огне и тишине

Молодой боец залился краской стыда и не знал, куда деть глаза. Наступила неловкая тишина.

— А вот домашнего винца я бы выпил. Ох, и выпил бы, — вдруг весело воскликнул партизан и дурашливо помотал головой.

Петро тут же включился:

— Вот и я говорю: Семен того домашнего напробовался так, что я еле доволок его до брички, которая оказалась почти доверху заваленной какими-то кошелками, корзинками, кузовками, коробочками, сумками и просто набросанной вяленой рыбой, кусками желтого сала. И даже кто-то приволок и взгромоздил на бричку тыкву размером с две бычьи головы…

— Заливаешь! — прервал кто-то из бойцов.

— Ничуть. Шоб мне не дали вторую порцию махорки — с две головы.

— Да чего там, — спокойно вмешался партизан. — Бывает и поболе. Чего там. Не перебивайте. Давай дале.

— Ну вот. Сложил я Семена на бричку, считай, что по частям. Здоровый чертяка, Господи прости. Тьфу! Привык.

Бойцы хохотнули и тут же потребовали продолжать рассказ.

— Понимаете, братцы. Он же, паразит, вроде разборного стал: руки и голову уложу на бричку, все остальное висит сбоку. Пока ноги и то место, откуда они растут, взволоку на бричку, а он уже руками в землю упирается и норовит на молодой травке попастись — языком ее ловит и зубами клацает.

— Да будет тебе, — постанывая от смеха, попросил кто-то из бойцов. — Ты давай дальше, как ты свои колядки закончил?

— В том-то и дело, что без этих мелких деталей дальше будет непонятно. В общем, с помощью двух бойких молодиц, которые чуть, играючи, и меня не кинули в бричку, загрузил я Семена. А он чего-то вырывается и орет про какие-то яйца. Ну, думаю, мало ли что мужику в такой кондиции может примерещиться. Может, вспомнил те крашеные, что мы святили. Так они, вижу, тут. Виднеются в соломе.

Бойцы, хохоча, наперебой предлагали собственные версии.

— Да нет, братцы. Дело-то обернулось совсем по-другому. Угомонился мой Семен, затих, захрапел. Погоняю я конячку, везу все добытое добро во храм господен.

К станице подъезжаю где-то к пяти вечера. Спешу. У меня же вечерняя служба назначена. Старушки — божьи одуванчики, — небось, уже паперть осаждают. Вкатил я на церковный двор. Этих божьих одуванчиков видимо-невидимо — и ураганом не сдуешь всех.

Остановил я свой экипаж, лихо на землю спрыгнул, а они все, как подсолнухи, в мою сторону поворотились и хором ахнули: «Ба-а-тюшка!»

Моя резвая коняга с перепугу как рванет, оглобли — хрясть! Бричка на бок — кувырк! Вся поклажа — покотом. И из всей этой кутерьмы вдруг вздымается какое-то чудище: то ли медведь, то ли горилла. Солома пучками и на башке, и на руках, и на всей, с позволения сказать, фигуре. И хрипит, паразит, что-то невнятное и несуразное. Пригляделся я, а он весь в яичных скорлупках.

Старушечки мои затихли. И в этой зловещей тишине разобрал я, что он хрипит: «Я ж тебе толковал, батюшка, шо там в соломе сырые куриные яйца спрятаны. Ведра два. А ты меня мордой в тую яешню. Тьфу! Чтоб тебя черти такой яешней накормили, прости Господи, олух царя небесного!» — «Так что ж ты не предупредил?» — ничего умнее не придумал я спросить. «Упредить? А вот я посмотрел бы, как ты упредил, если бы те бабы, шо ты на меня напустил, стали бы трамбовать тобой солому с яйцами».

Бойцы снова покатывались от смеха. Петро выпросил у кого-то докурить и печально оглядел хохочущих товарищей:

— Ну чего ржете, жеребцы? Я ведь предупреждал вас, что история не веселая, а совсем даже наоборот. Вот помолчите, слушайте дальше. Да. Смотрю я на Семена и толком еще не дотумкаю, что и как. И тут слышу — сзади, в паперти, дрожащий такой старушечий голосок: «Анчихрист…» А другой уже погромче: «Нечистый!» И тут как взорвалось: «Сатана!» «Господи прости! Помилуй нас грешных, не введи в искушение!» «Чур-чур-чур!» И мимо меня вся эта вопящая паства ринулась с церковного двора врассыпную.

Осталась на паперти стойкая команда под водительством пяти-шести бесстрашных бородачей. Так надо же: Семен во всем своем непотребном естестве, размахивая косматыми от налипшей соломы ручищами, кидается к этой кучке и хрипит: «Куды ж вы, мать вашу, Господи прости! Какой же я анчихрист? Чи вам повылазило? Я ж Семен!»

Тут, понятное дело, не устояли и бородатые лейб-гвардейцы. Короче: разогнали мы паству. Семена я усмирил тем, что, не сотворив и крестного знамения, огрел его кнутом через всю спину. Обменялись мы с ним парой цитат из священного писания, подвел я его к окну, глянул он на свое отражение в стеклах и, верите, братцы, заплакал. Потом кинулся к бочке с дождевой водой, что стояла под угловым водостоком, и нырнул туда головой. Да почти до пояса. Я — к нему. Пропадет, думаю. Оттаскиваю его, а он брыкается. «А иди ты, батюшка, к чертям собачьим. А то я тебя сейчас отмаслособорую».

В общем, к ночи все-таки очистил себя от соломы. Сели мы и призадумались, как дальше быть. Ежели «божьи одуванчики» так напугались, что больше не придут, комендант башку открутит, как пить дать. А мне эта операция вообще не к спеху, а в тот момент, прямо скажу, совсем не ко времени: и на пристани, и еще кое-где дела были. Что делать? Кинулись мы с Семеном искать церковного старосту и дьячка. А те, как на грех, тоже за пожертвованиями отправились. Сошлись мы на паперти, сели рядком, курим, думаем. Вижу вдруг — из темноты возникает один из тех бородатых лейб-гвардейцев. Остановился перед нами, на добрую суковатую палку оперся. «Табак смолите, богохульники? — спрашивает сурово. — Кумедии строите? Бога гневите?» — «Да что вы, отец», — вскочил я с паперти, кинулся к деду. «А ты не суетись… Тоже мне — батюшка. Ни благочестия в тебе, ни благочиния. Вертопрах, а не отец святой».

Я, братцы, похолодел. Вот, думаю, парень, и каюк твоему отцу Петру, а то и тебе самому. Стою, онемел и одеревенел. А дед на меня в упор вызверился. «Ну, — говорит, — признавайся: дело делаешь или жульничаешь? Да не бреши, бо священник из тебя — как из кизяка бомба. Мы со стариками давно это видим. А нонешний выкидон довел нас до самой что ни на есть точки. А ну, говори!»

Петро обвел всех страдальческим взглядом:

— Что тут делать, братцы? Попытался я было поюлить. Дед гаркнул: «Не темни! А то к Брехту поволоку. С тобой старый человек как с человеком разговаривает. Вот и сказывай!» Ну, я и решился. «Верно, — говорю, — дедуня. Не священник я. Но даю слово, что и не жулик. А больше мне не положено говорить, а тебе спрашивать». Постоял он, потупившись, подумал, поднял голову, шумно выдохнул: «А ведь, пожалуй, не брешешь. Ну тогда слушай, чего делать-то, как выкручиваться».

— Ишь ты! И чего ж придумал старый? Выкрутились? — заинтересованно спросил партизан.

— Выкрутились! Да еще и с блеском.

Все это Петя рассказывал по частям, в разное время и в разных обстоятельствах. Не рассказывал он только о том, как вычертил схему Таманского порта, спешно сооруженного немцами, как досконально пересчитал наличие плавсредств врага, как считал, расшифровывал и фиксировал все гитлеровские части, проходившие по Тамани морскими, вдоль берега, и сухопутными путями. Не рассказывал, конечно, и о том, как засекли его рацию, как пришлось ее прятать у белобородого старца, как удалось добыть у Брехта целую книгу чистых бланков разных немецких документов, поджечь комендатуру и уйти по ближайшим тылам противника через немецкую оборону на свою базу. Нет, об этом он не рассказывал.