Виктор Андрющенко - В огне и тишине

Все это было кратко, сухо и скучно изложено в его рапорте — отчете на имя командира группы.

На этот раз в управлении НКВД нашей тройке — мне, Леонтьеву и Пономареву — поставили необычную задачу. Впрочем, задачи перед чекистами всегда необычные. Потому-то и в выполнении их стандарта не было. Каждая операция — целое творческое произведение и, как правило, импровизация. Но чтобы доставить нас на Малую землю, понятно, специально никто не стал бы снаряжать судно. Их и так не хватало, а каждый рейс на Мысхако — это, как правило, новые потери. А тут как раз — оказия. Надо было доставить на плацдарм продукты. И мы пошли на одном из сейнеров вроде бы в качестве грузчиков. Загрузили суденышки в Геленджике. Помню, молодые девчата по сходням бегом таскали на спинах брезентовые, сшитые из плащ-палаток мешки с таким духовитым хлебом, что у нас, в те дни никогда не наедавшихся досыта, не только рты слюной заливало, но и животы судорогой сводило. Остальные продукты тоже были упакованы в такие мешки. Потом уже на горьком опыте узнал я, зачем это делалось. А сразу, было, даже ворчал: зачем, мол, консервы из ящиков перекладывать в мешки?

Где-то часам к десяти вечера закончили погрузку, получили добро и вышли в море. Команда из четырех человек занималась своим делом, а мы сидели в трюмике, грелись от мотора, подремывали. Надо сказать, что в те дни безопасными были (более или менее) какие-то три-четыре километра от причала до поворота за Тонкий мыс. А дальше начиналась свистопляска: шныряли немецкие катера, самоходные бронебаржи, рыскала гитлеровская подлодка, жужжали в темном небе румынские ночные бомбардировщики. А на траверзе Новороссийска по волнам ножами метались прожекторные лучи, и попадись под этот нож — враз поднимутся вокруг корабля фонтаны взрывов. Короче говоря: немцы плотно блокировали Малую землю и полагали, что задушат ее защитников этой блокадой. Но наши корабли все равно шли, гибли от бомб, снарядов и торпед, но шли, прорывались, доставляли грузы на блокированный плацдарм.

…Торопливо тарахтел двигатель, слегка покачивался сейнер на волне. Леонтьев поднялся по трапику на палубу. Оттуда в трюм пролился поток холодного февральского воздуха, стало зябко.

— Приготовились, братцы, — сказал Леонтьев, вернувшись назад. — Мы на траверзе мыса Кадош. Скоро маяк. Может, поднимемся на палубу?

— Да ведь там брызги, — говорю, — намокнем, застынем, пропадем к черту. На причале не сможем и продукты сгрузить.

— А тут чего сидеть, как в баночке, — возразил Пономарев. — Начнут обстрел или торпедой долбанут — не успеешь и выскочить.

— Тоже верно, — поддержал Леонтьев, — но главное в том, что нам надо оклематься на холоде, на всякий пожарный случай. Да и, считаю, лучше видеть, чем прислушиваться, даже когда тебя бомбят.

Не хотелось, по правде говоря, покидать теплый и такой уютный трюм. Но ребята настояли. Пришлось выбираться на промозглую палубу. Море было сравнительно спокойное, небо чистое, и в зыбкой воде плясали и дергались звезды. По дальней кромке Цемесской бухты зловеще-красными всполохами сверкали выстрелы и взрывы, доносился непрерывный рокот канонады — там бессменно работала война.

Кораблик наш лихорадочно стучал мотором, отважно резал волну, поднимая невысокий бурун перед носом и оставляя за кормой кипящий пенный след. Капитан виднелся на мостике в присущей морякам ненарочитой позе несокрушимого монумента: широко расставив крепкие ноги и обеими руками прижимая к глазам морской бинокль, через который он неспешно, настойчиво и придирчиво выискивал, где бы лучше причалить.

Миновав маяк, мы рванули прямо на мигавший нам с берега огонек. И тут на воду упал острый и слепящий луч немецкого берегового прожектора, резанул по всей бухте, на миг ослепил нас, пронесся дальше и тут же метнулся обратно и вонзился в наш кораблик. Сейчас же ударил второй луч из района цемкарьеров на Сахарной Головке.

Вот тут и начался, как сказал капитан, фокстрот с бубенцами. Катер метнулся влево, но лучи не выпустили его из своего перекрестья. Через пару минут прямо по курсу взметнулся столб воды, следом такой же взрыв снаряда ударил за кормой — немцы начали пристрелку. Катер круто развернулся и стал забирать мористее. Мы успели уйти метров на сто, не более, как в том месте, где пенный след катера делал прямой угол на повороте, взметнулся фонтан взрывов — не меньше пяти снарядов.

— Ишь, собаки! — кричит Пономарев. — Не жалеют боеприпасов.

— А чего им жалеть? Навезли небось горы, забили склады артснабжения, а тут чуют: не сегодня завтра их вышибут из Новороссийска. Так чего ж беречь — лучше выстрелять боезапас.

Тем временем катер, почти ложась бортом на воду, развернулся и понесся к тому месту, где только что рванул немецкий залп. И опять букет водяных столбов с ревом поднялся на оставленном нами месте.

Продолжая свои непредсказуемые зигзаги, катер тем временем приближался к плацдарму. Ослепленные и, чего греха таить, растерянные, мы вцепились в леера и не очень-то соображали, что командует капитан, что делает катер и куда лупит матрос из установленного на палубе крупнокалиберного пулемета.

— Приготовиться к швартовке! — донеслось до нас с мостика.

Леонтьев тут же подхватил:

— А ну, братва, товсь! Пожалуй, придется прыгать в воду. Не дрейфить.

Мы малость опамятовались, увидели метрах в пятидесяти затопленную баржу, служившую пристанью у малоземельцев. И тут нечеловечески завопил матрос:

— Берегись!

Я испуганно крутанулся к нему и увидел, как из темноты на нас стремительно надвигается какая-то черная громада, в которую упирается пучок трассирующих пуль из нашего корабельного пулемета.

— Все за борт! — рявкнул в мегафон капитан.

Но исполнить команду никто не успел: немецкая самоходная бронебаржа рубанула нас в борт острым стальным носом и, как топором, расколола нашу скорлупку надвое. Удар выбросил меня в море, и я, окунувшись с головой, забарахтался в студеной воде. Слышу: вроде Леонтьев где-то поблизости кричит:

— Плыви к берегу! К берегу давай!

Кое-как огляделся, увидел берег и давай загребать. Чую — коченеет тело. Вот-вот судорогой всего сведет. Гребу, колочу руками и ногами. Ударился обо что-то головой, ткнулся больно коленом, чуть не захлебнулся. Пригляделся — затонувшая баржа и сверху кто-то кинул канат, кричит: «Хватай, браток!» Уцепился я за канат мертвой хваткой. Двое матросов выволокли меня наверх. Я зубами стучу, сказать ничего не могу, только показываю в море, бормочу: «Там, там…» — а больше ничего. Ну, матросы, видать, привычные и без слов поняли.

— Что, — спрашивают, — еще есть живые?

— Ага-а! — отвечаю.

— Ладно. Ползи по сходням, на берегу обсушат, а мы тут твоих дружков на закидушку половим.