Виктор Андрющенко - В огне и тишине

Пришлось брать темноликого Георгия Победоносца. Древняя икона. Бабки сказывали, что икону ту сам полковник Савва Белый, первым шагнув из казацкой чайки на таманский берег, нес на вытянутых руках, яко священную хоругвь, а осенив иконою новую землю, обернулся к войску и тою же иконою перекрестил широко, степенно, истово и воззвал к святому с молитвою о покровительстве и помощи. В общем, икона знаменитая.

Ну, поехали мы. Солнышко пригревает, уютно в соломе на тулупе лежать, так в сон и клонит. Однако ж смотреть надо по сторонам. А посмотреть есть на что. Фрицы вовсю стараются — оборонительные линии сооружают, пушчонки устанавливают, аэродром полевой расчищают, грузовики с пехотой снуют, самоходочки ерзают.

— Так ты что, — спрашивает кто-то, — паству святить поехал или на разведку?

— А ты сам соображай, — многозначительно подморгнул Жадченко. Это была его манера: когда пошел рассказ с юмором, с выдумкой, иногда с явной небылицей, — тут уж серьезного слова от него не жди. Фантазия у него была богатая, говорил гладко и складно и нередко в таких случаях по принципу: хотите верьте, хотите нет. И тут уж с серьезным вопросом к нему не суйся.

— Да. Ну, въехали мы в какой-то хуторок. Живут там не то рыбаки, не то крестьяне. А может, и те и другие. Семен говорит: «Обряжайся, батюшка. А я при тебе в псаломщиках буду». — «Хорош, — говорю, — псаломщик. От тебя конюшный дух и ладаном не забьешь». — «Не боись, — говорит, — сойдет. Они тут и не к таким духам привычные. Особливо, когда камки на берег набьет, а в ей полно дохлой рыбы. Вот это, я тебе скажу, благовоние. А ты — конюшня. Готов, батюшка? Ну так с Богом».

Петро скрутил самокрутку (папирос не любил), до всхлипа затянулся, картинно закатил глаза:

— Братцы мои, что ж это было? Вот где поминал я Господа Бога во всех мыслимых и немыслимых ипостасях. Этот Семен, сукин сын, врывался в хату, размашисто крестился на какой-то угол, потом выискивал хозяйку, грабастал пятерней соломенные и смоляные вихры на детских головешках, орал откуда-то взявшимся протодьяконским басищем: «Нехристями небось растут? То-то. Господь и карает за грехи наши. Готовь, баба, шаплык. Отец Петр враз окрестит. А углы-то в хате не освящены? Поди нечистые ночами в трубу-то воют. Эх, люди! В грехах погрязли». Хватает, подлец, меня за широченные рукава подрясника и тащит на середину хаты. Хрипит в ухо: «Кропи, батюшка. Да не сумлевайся, прямо из махотки». И сует мне в руки горшок с водой. Я пытаюсь разлепить губы, чтоб сказать, что вода-то освященная — в бричке. Но он не дает опомниться: «Кропи скорей. А то зараз огольцов надо крестить. Вишь, воды в шаплык налили уж. Да кропи, говорю! Махай веником и приговаривай, а я сам псалмы-то петь буду».

Стал я махать кропилом во все стороны, а рот никак не раскрою. Зато Семен, паразит, ревет общественным бугаем и незаметно разворачивает меня во все стороны.

Потом подтащил меня к широкой низенькой кадке, которую называл шаплыком, шепнул в ухо: «Крестом орудуй!», а сам сгреб ближайшего белобрысого, ловко очистил его от ситцевой одежки и булькнул в кадку с водой. Малец взвыл, но Семен перекрыл его ревом: «И нарекается раб божий… Эй, мать! Как нарекла-то?» — «Прошей…» — «И нарекается раб божий Прокофием. Целуй крест у батюшки. Вот так. И чеши. А где чернявый? Мать, где чернявый?»

Чернявого выволокли из-под кровати. Он молчал, брыкался и кусался. Но Семен не отступил. И когда пацан последний раз цапнул его за палец, а он взревел: «И нарекается раб божий… ой-ой, стервец, Степаном», я, так и не опомнившись, кинулся вон из хаты и стал затравленно искать, где же бричка. Но там, где она должна была стоять, сейчас колыхалась пестрая, но не шумная толпа женщин. Ну, думаю, все. Сейчас они меня освятят. Признаюсь, братцы, погано мне стало, как в немецкой вошебойке. Что делать? Куда податься? А тут Семен вываливается из хаты и следом хозяйка, чуть не в голос кричит: «Та куды ж вы, батюшка? А крашенки? А сальце? Та хоть и не пасочка, а хлибець освятить, батюшка!» Семен за меня распоряжается: «Ладно. Тащи сюды. Ось на сырно. Та не жадюй. Давай сюды усе сало!»

На столе выросла горка яиц, да еще и раскрашенных луковой шелухой, добрый шмат сала килограмма на три, пара здоровенных вяленых судаков, кусок самодельного балыка, связка сушеной таранки и прочая неслыханная в наше время снедь.

А Семен опять над ухом: «Кропи, батюшка, и крестом осеняй. Ну!»

Петр снял пилотку, поскреб в голове и, словно не замечая, что бойцы кругом стонут и корчатся от смеха, горестно вздохнул:

— Нет, вы ж вникнете, братцы. Обстановочка, а? Я уже ничего не вижу. Мелькают бабы перед глазами, шматки сала, глечики со сметаной, рыбицы, какие-то горшки. И странно: я как мельница обеими руками размахиваю, бормочу какую-то несусветицу, а Семен успевает что-то реветь по ритуалу, наводить порядок среди женщин, сортировать продукты на дощатом столе да еще и что-то пробовать из глечиков и стеклянных баллонов.

— Ну ясное дело. Он же и за дьякона, и за псаломщика. Конечно, глотка, поди, сохнет, — прокомментировал кто-то из бойцов.

— То-то, что сохнет. Чтоб она у него совсем высохла! Короче, где-то к полудню управились мы в том хуторе. Хоть и был я на грани изнеможения, но усмотрел неладное в Семене: отхлебнул из очередного глечика, дунул в собственные прокуренные усы, поводил глазами по столу, схватил деревянную чурку, на которую барабульку нанизывают, так он ту чурку — клац-клац! — и разгрыз, собака.

— Ишь ты, — позавидовал тот же боец. — Зубы, стало быть, добрые. Мне бы такие. А то, вишь ты, на Семашхо, под Туапсе, мне чертов «эдельвейс» прикладом половину вышиб. Хорошо, пока в армии, — на кашах. А приду домой? Женка добрый сахарный мосолок подложит, а у меня — тю-тю!

— Да заткнись ты, беззубая тарара. Лишь бы у тебя главный зуб был! И не мешай!

— Во-во! Я и подумал: с чего это он дубовые чурки крошит зубами. Потом вижу: он сало режет обратной стороной ножа. Кинулся я к глечику, хлебнул и… все понял. Вино. Замечательное домашнее вино. Там в каждом дворе, виноградники. Так что вино в любом доме есть.

— Эх, сейчас бы, да сюда бы, да нам бы, — завздыхал старый партизан из нашей группы.

— Не причитай, дядя, — весело остановил его молодой боец. — Вот-вот выковыряем отсюда фрица, вернешься ты в родимые Гостагаи, там твоя Одарка уже небось заквасила бочку доброго портвейну.

Партизан с сожалением посмотрел на бойца, вздохнул:

— Не обижайся, парень, но все ж таки… дурак ты.

— Ну, знаешь, дядя! — налился гневом боец.

— Не прыгай, хлопчик. Во-первых, я тебе не дядя, а ты мне не племянник. И не Одарка меня ждет в Гостагаях, а колхоз, которым я руководил. А Одарка моя, как ты говоришь, в действительности директор школы Зинаида Максимовна, сейчас учительствует где-то во Фрунзе. И еще портвейн в бочках не квасят.