Виктор Андрющенко - В огне и тишине

Преображался Часовский только тогда, когда ему удавалось, улизнув от старшины, пробраться во взвод связи.

И странное дело: были в роте парни видные собой, отчаянно храбрые, веселые, сильные и даже знаменитые, но никому из них девушки-связистки не дарили стольких чудесных минут внимания, участия и нежности. Нередко эта девичья ласка здорово отдавала обыкновеннои бабьей жалостью, но и это не отпугивало Николая.

Дивизия после боев под Новороссийском была отведена на отдых. В ущелье близ Геленджика под высокими стройными буками и кряжистыми дубами уютно окопались солдатские и офицерские землянки. Поодаль круглосуточно бодрствовала штабная, а рядом с ней — заветная для всех истосковавшихся солдат землянка связистов. И не только потому, что связь называли нервной системой части, а, скорее всего, потому, что оттуда доносились чуть хрипловатые, надорванные, но все же девичьи голоса. Чем-то родным, далеким и напрочь забытым веяло с той стороны. Фиолетовыми безлунными ночами смутно и заманчиво белели там силуэты девушек, по зову могучего векового инстинкта вышедших перед сном поведать звездам свои сокровенные мечты.

Что вы знаете о девушках-фронтовичках? О бесстрашных партизанках, разведчицах и санитарках вы все читали и слышали. Известно вам и о девушках-пилотах, зенитчицах, регулировщицах. Но знаете ли вы, как изумительно ласкова рука девушки, когда она шутливо проведет ею по твоей щеке и совсем необидно посмеется:

— Теленок. Как есть, теленок еще. А пушок на бороде — ну прямо цыплячий.

И — засмеется. Звонко. Заливисто.

И это — на войне: там, где часто, ох как часто, этот ручейковый смех прерывался грохотом взрывов и в последний раз вспыхивал предсмертным всхлипом.

А вы знаете, какие они смешные, эти девушки? Я помню санинструктора Катюшу, которая перед высадкой в Крым проворнее кошки взобралась по столбу к самому потолку хаты и, закрыв глаза, оглушительно визжала только оттого, что в углу за печкой пробежала мышь. А через несколько дней под Эльтигеном, черная от гари и боли, сжимая левой рукой обрубок оторванной ноги, правой била из автомата в упор в разинутые пасти орущих озверелых фашистов. Била, пока нас, тяжело раненных, две другие девушки оттаскивали в неглубокий эльтигенский тыл, била до тех пор, пока в той воронке, где она корчилась, не раздался взрыв немецкой гранаты.

И девушки, ее подруги, оттащив нас в так называемое укрытие (потому что там не было укрытия), эти девушки, накрыв нас своими телами от очередного минометного налета немцев, вздрагивали и глотали слезы не от страха, а от горя за свою Катюшку. И все равно шептали в самое ухо раненому, сухими горячими губами щекоча кожу: «Не бойся, миленький. Тебя не тронет. С тебя довольно».

Если бы вы знали, как страшно раненому под огнем…

Милые, воистину самоотверженные фронтовые подруги. Видели бы вы их, когда после десятидневного сумасшедшего марша с боями от Керченского перешейка до бирюзовой Балаклавской бухты эти почерневшие от солнца и побелевшие от крымской пыли девушки на первом большом привале увидели речку. Тут ничто не действовало: ни близость передовой, ни предостерегающий окрик старшины, ни ставшая привычной воинская дисциплина. Вода! Купаться! Бедные девчушки, как они мечтали об этой воде. И только врожденное, навеки записанное в клетках памяти девичье целомудрие заставляло их бежать вдоль берега в глубь зарослей ивняка и кизила. А потом они вышли свежие, ослепительно красивые, в выстиранных полинялых гимнастерках, в вымытых брезентовых сапожках. Они шли вдоль бивуака, и солдаты торопливо, как напроказившие мальчишки, натягивали гимнастерки на свое несвежее белье, запихивали в сапоги недосушенные грязные портянки и по-восточному поджимали под себя натруженные босые ноги.

Восемнадцатилетний Миша Бунчук смотрел на девушек такими восторженно сияющими глазами и такое восхищение было написано на его чумазой круглой рожице, что надменно-царственное шествие девушек сломалось, девчата прыснули и вдруг со всех ног метнулись к своим связистам, колдовавшим над катушками полевого телефонного кабеля.

Но это было потом. Когда-нибудь я расскажу об этом. Расскажу, как в глухом карпатском селении три девушки-санинструкторы целые сутки отбивались от бродячей фашистской банды, защищая домик, в котором лежали два десятка тяжело раненных наших бойцов. Расскажу об импровизированном конкурсе красоты наших фронтовичек с польскими девушками в местечке Бельско-Бяла. Но об этом когда-нибудь позже…

А пока наша дивизия стояла на отдыхе, точнее, переформировании под Геленджиком.

Каждый вечер, слегка косолапя своими огромными ногами, Николай Часовский направлялся к заветной землянке. Его сразу же окружала щебечущая стайка связисток. И почти до отбоя оттуда неслись веселые голоса, струился и звенел девичий смех, баском всхохатывал Николай. Мы не знали, о чем там говорят, не могли понять, чем покорил Николай девушек, но злы были на него лютой и неукротимой злобой отвергнутых, но собственнически ревнивых поклонников. Хотя справедливости ради надо сказать, никто нашего поклонения не отвергал по той простой причине, что даже не знал о нем.

Тем не менее мы лютовали. Строили фантастические планы страшной мести Часовскому. Спрашивается, за что? Сулили бедным девчатам кары небесные! И опять-таки: за что? И словно сговорившись, никто не хотел сделать простого и естественного шага — пойти и вместе с Николаем посидеть у девушек.

Мы ходили, как перепуганные коты, с надутыми щеками и вытаращенными глазами. Это, видимо, должно было изображать гнев. Но Часовский, глядя на наши устрашающие физиономии, не только не пугался, но как-то неопределенно хмыкал и растягивал до ушей свои красные губы. Он даже ныть стал меньше и вроде не так ленился.

Мы завидовали. Мрачно, мстительно и безнадежно завидовали. Мы — это трое, как нас называли, несмышленышей. Трое ребят, разными путями и способами досрочно попавшие в действующую армию. Мишка Бунчук — харьковчанин. Что называется, щирый украинец шестнадцати лет от роду. Большеглазый, круглолицый, со смешной картофелиной вместо носа и большим щербатым ртом, Мишка уже одним своим появлением заставлял окружающих улыбаться. Как он уверял, эта его способность и помогла ему попасть в дивизию. Умел он быть безоблачным, как июньское небо над Кубанью, и с ним хорошо было молчать. Только это тоже надоедает.

Другое дело мой земляк Шура Марченко. Спокойный, неулыбчивый, рассудительный, он был до того разговорчив, что если не было собеседника, говорил сам с собой. Монотонно, глуховато и почти не умолкая, Шура звучал весь световой день. Когда он пришел в роту и был определен в наше отделение, мы с Мишкой сначала подумали, что он немножко сумасшедший. А потом — ничего, привыкли. И даже скучали, когда Шура был в наряде или на задании. А с ним было уютно везде, как с разведенным самоваром: этак поет-посвистывает потихоньку и легкий пар пускает. Благодать!