Виктор Андрющенко - В огне и тишине

Ну, я — это я. Если со стороны посмотреть, то так оно, наверное, и было, как сказала Ленка-хохотушка: соломинка в лаптях. Длинный, тощий, на тонюсеньких ножках, обутых в большие солдатские сапоги. Говорят, что у меня было всегда поэтически грустное лицо. Но я в это не очень верю, потому что, хоть это тоже говорила Леночка Маркина, но она неправильно сказала. Потому что я читал ей свои стихи, и мне было не поэтически грустно, а чего-то стыдно. Я чуть не до беспамятства смущался, что читаю стихи девушке, что эта девушка сидит рядом, ласково смотрит мне в лицо и жадно ловит нескладные мои вирши. В конце концов я стал бояться Лены.

Она, вероятно, понимала это и придумала себе развлечение: завидев меня, Лена, не давая мне спрятаться, радостно бежала навстречу, обнимала и звонко чмокала в щеку, приговаривая: «Любовь ты моя, ненаглядная, соломинка моя в лапотках, душа моя на ходулях». И, любуясь, как мгновенно наливаюсь я бурачным цветом, добавляла: «Теленочек. Молочненький».

И, живо, крутанувшись на каблуках, убегала, оставив меня догорать и остывать где-нибудь на виду у всего взвода, если не роты.

Странная она была, эта Лена Маркина. До изнеможения могла хохотать буквально оттого, что ей пальчик покажут. Смех был ее постоянным состоянием. Но Леночка умела и сердиться. Это случалось тогда, когда кто-то слишком прямолинейно пытался ухаживать за ней. Ругалась она чудовищно. Даже мы, несмышленыши, считавшие виртуозную ругань признаком большей воинской доблести, чем медаль или орден, даже мы слегка терялись и трусили, когда слышался Леночкин каскад. Высказавшись столь энергично, Маркина пряталась в землянку или в кусты и долго навзрыд плакала там, мешая слезы с причитаниями. Причитания у нее тоже были своеобразные. «Дура, дура набитая, — доносилось сквозь всхлипы. — Ему бы по морде… и все. А то ишь, идиотка, чего наболтала. Ажник язык распух. Бе-бе-бе! — дразнила она кого-то. — Балда».

Потом она появлялась с красными припухшими глазами, боязливо и как-то жалко поглядывала на нас. Виновник ее вспышки стоял поодаль, опустив голову и обреченно ожидая приговора. Приговор оглашался тут же.

«Балда!» — неожиданно весело говорила Леночка, встряхивая льняной головкой, обводила всех присутствующих взглядом своих круглых зеленоватых глаз в абажуре из огромных соломенных ресниц и, остановив его на мне, умиротворенно тянула: «Теле-о-нок».

Мне было стыдно за нас, за нее, и я был рад, что она снова «возвращалась в себя», становилась той бесшабашной сорвиголовой, которая вызывала наше поклонение и зависть. Мы уважали и оберегали Леночку, как берегут в жизни самый хрупкий и самый дорогой подарок.

Леночка любила петь. Если она не смеялась, — значит, пела. У нее был тоненький, чуть дрожащий голосок и очень хороший музыкальный слух. Общительная и веселая, Лена редко пела в одиночку. Обычно, если к ней не присоединялись, она, не переставая петь, тормошила подруг, подталкивала, подмигивала и вообще так гримасничала, что связистки, смеясь, начинали подтягивать.

Репертуар этих самодеятельных концертов был не очень разнообразен. Как говорят, «за основу» брались популярные в то время «Огонек», «Синий платочек», «Землянка». Иногда программа дополнялась народными песнями и, конечно же, той самой «рябиной», которой никак нельзя к «дубу перебраться». Обращение с песней было бережное, уважительное. Ее брали в дорогу, как верную спутницу, и в бой, как письма любимой, как запасной боекомплект. Песню вручали как подарок.

Выступавшие перед нами сочинские и новороссийские артисты подарили сразу ставшую любимой песенку «Что ты, Вася, приуныл», а фронтовая концертная группа Ансамбля песни и пляски Советской Армии привезла и передала нам на вооружение невероятно родную, словно именно для нас написанную песню «Вечер на рейде».

Нет ничего фантастичнее, чем слухи, возникающие в отведенных в тыл частях. Почему-то все считают своим долгом высказать предположение о причине «незаслуженного отдыха». Каждый настолько убежден в необходимости на войне только воевать, что всякая попытка оторвать его от этого обязательного занятия может быть оправдана в его глазах только с точки зрения высшей стратегии. Вообще-то говоря, это почти всегда так и было. Но солдатские варианты стратегических решений все-таки поражали фантастикой.

Версии и слухи в нашей дивизии начали рождаться еще в то время, когда в одну из сентябрьских ночей она втянула в себя щупальца своих батальонов и рот и глухо покатилась от Новороссийска назад, в тыл, к Геленджику. Это было совершенно невероятно. Еще вчера рядом, по ту сторону хребта, в районе Неберджаевки грохотала канонада и надсадно гудели самолеты, а мы пополняли боезапас, заучивали ориентиры в глубине обороны немцев, отрабатывали систему сигнализации и связи. В общем, со дня на день готовились перейти в наступление. И вдруг — в тыл.

Шура Марченко сразу определил, что движемся прямиком в Иран. Миша Бунчук принял эту версию как официальную и по фронтовому правилу «передал товарищу». Когда за Кабардинкой мы свернули с шоссе и двинулись по направлению к морю, версия, обойдя всю колонну, вернулась к нам, но уже в таком обстоятельно разработанном виде, что даже Шура Марченко не узнал свое детище и радостно забубнил:

— Ну вот. А я что говорил? Я ж так и знал. Правда, про пароход не догадался. Хотя, чего уж тут догадываться? Как же ты иначе туда попадешь? Только морем. Самый ближний путь.

Иранское настроение обосновалось у нас настолько прочно, что Николай Часовский начал извлекать из своей цепкой памяти и выдавать нам вечерами стихи Есенина из его персидского цикла. Там, под синим черноморским небом, я впервые услышал «Шаганэ ты моя, Шаганэ!..», «Я спросил сегодня у менялы…», «Голубая родина Фирдуси…» Позже я много раз перечитывал Есенина, слушал его стихи в исполнении артистов. Но ни разу они не поднимались до такого гипнотического очарования, какого достигали в те сентябрьские ночи 1943 года.

В полночь прилетали одиночные немецкие самолеты, и рядом с нами, на Солнцедаре, кто-то бил в рельс, затем начиналась суматоха, перекликались высокие голоса зенитчиц, и, наконец, батарея открывала свирепую пальбу.

Несколько раз мы поднимались по тревоге и в полной темноте выходили к морю, грузились в ожидавшие нас катера и мотоботы, отходили метров на сто от берега, вываливались в воду и, тихонько чертыхаясь, брели обратно к берегу. Мокрые возвращались в свои шалаши и землянки, развешивали сушиться обмундирование и, прижавшись спинами друг к другу, до утра согревались теплотою тел, потому что костров разжигать было нельзя. Маскировка. Все это воспринималось как подтверждение иранской версии, дескать, надо же приучить нас к морю.