Чекисты на скамье подсудимых. Сборник статей

Возможно, свою роль также сыграло социальное происхождение самого Садалюка — выходца из рабочей семьи, а также партайность его отца [1880]. Садалюк писал: «Отец рабочий, старый коммунист. Работает по сей час заведующим Немировским райфо. Мне 25 лет. В комсомол вступил с пионерской организации в 1928 г. […] Благодаря советской власти и товарищу Сталину я имею высшее образование и работаю директором школы. Партийные и советские организации г. Тирасполя считают меня одним из лучших организаторов и воспитателей школы. Об этом я написал в Киев тт. Коротченко и Хрущеву, и, что по вызову героя Советского Союза т. Водопьянова изучил автомотор, культурно и экономически вырос и желаю иметь автомашину в личном пользовании. Мою просьбу Совет Народных Комиссаров УССР удовлетворил от 7.V.1938 года» [1881].

Расследование дела Садалюка началось с допросов 5 декабря 1938 г. в Киеве самого Садалюка и его следователя Чичкало Павла Григорьевича. Дело вели лично Лев Романович Шейнин, следователь по особо важным делам и начальник следственного отдела при Прокуроре СССР, а также Амаяк Захарович Кобулов, заместитель наркома внутренних дел УССР (фактически возглавлявший наркомат), а также лейтенант государственной безопасности Николай Владимирович Ломов, оперуполномоченный 2-го отдела ГУГБ НКВД СССР.

Чичкало было только 20 лет, когда он был направлен на работу в НКВД МАССР в начале марта 1938 г. До этого он был студентом 2-го курса Черниговского педагогического института, и, как следствие, у него не было соответствующего образования или опыта работы в НКВД. Однако, несмотря на это, Чичкало за короткое время стал одним из самых жестоких следователей в Тирасполе. На следствии он обвинил своих непосредственных начальников, а также Широкого, надеясь, вероятно, что эта стратегия позволит увеличить его шансы на выживание. Кроме того, Чичкало дал, пожалуй, наиболее искренние и ценные показания о том, как происходила выучка молодых следователей, а также о механизмах Большого террора в МАССР весной и летом 1938 г.: «По прибытии в Тирасполь, Павликов [начальник опергруппы] начал меня учить ставить арестованных на “стойку”, избивать подследственных и таким образом, как он выражался, “раскалывать” их, т. е. получать у них нужные показания […] В дальнейшем Павликов, как мне известно, сам оказался врагом и был репрессирован. В процессе моей последующей работы в НКВД я от руководства в лице Юфа и Мягкова получал аналогичные установки следствия, так еще мне говорили, что от арестованных надо добиваться криком, “стойками” и т. п. Вместе с тем, меня не учили как нормально вести следствие, как собирать улики, анализировать их и сопоставлять и т. п. Вообще, обстановка при Наркоме Широком была нездоровая. Массовые аресты, арестованные часто подолгу сидели без допроса, неизвестно за какими следователями числились, применялись незаконные методы следствия и т. д. Широкий, Юфа и др. работники меня учили, что раз человек попал в НКВД, то он должен дать признание, он враг, и должен дать показание. При мне тогда ни одного человека не освободили. Вторая установка: побольше брать людей, а кончать дела не так важно. И главное, если люди взяты из одного места, то обязательно всех пропускать через протоколы опроса каждого. И, наконец, главное, чтобы в протоколах назывались не 56ךчеловек, как участники организации, а 30–50 человек. Эту установку давал Юфа и Широкий» [1882].

Чичкало описывает также атмосферу, царившую в НКВД, а именно атмосферу всеобщей паранойи и недоверия по отношению ко всем, кто не работал в НКВД. Соответственно, все были под подозрением, что являются врагами. Сотрудникам НКВД была внушена идея, что если они не будут действовать должным образом, они сами рискуют стать жертвами организованных антисоветских элементов. Чичкало так описывал решающую роль Широкого и его непосредственных подчиненных в создании атмосферы всеобщей подозрительное™: «Широкий, Юфа приучали и прививали сотрудникам, в частности мне, то, что на Молдавии сама[я] контрреволюция. Работал все время в Наркомате, в массы почти никогда не шел, отстал от всей общественной политической жизни, занятий никаких не было, собраний тоже, и я жил исключительно показаниями […]Не верить в то, что перед тобой не враг, нельзя было потому, что таких сотрудников считали как симпатизирующими врагам. Поэтому я так внушил себе, что все враги, что ночью сонный схватывался и начинал допрашивать спящих возле меня товарищей. Больше того, когда приходилось со своими товарищами сталкиваться с людьми, то не только я, но и другие молодые работники, [в адрес] попадающихся навстречу людей говорили, что и этот должен быть враг и завтра будем [его] допрашивать. Дальше на оперативных совещаниях Широкий наводил панику, тогда я и другие воспринимали как действительность, что вокруг нас множество врагов, что существуют всякие параллельные центры, что нас могут всякую минуту забросать бомбами, что нужно нажимать на арестованных и требовать от них оружия, центры и проч. […] Еще практака Широкого была такова. Когда требовалось санкция на арест из Киева, то Широкий так делал — арестует, добьется сознания, а потом уже берут санкцию, такой-то сознался в своих преступлениях, и Киев не мог не дать санкции» [1883].

Чичкало, как и ранее Малышев [1884], также опроверг показания Широкого о том, что тот не давал подчиненным никаких указаний по поводу получения показаний против конкретных лиц, т. е. компрометирующих показаний на Борисова, Стрешного и Константинова: «Через начальника 4 отделения Мягкова от б[ывшего] Наркома Внудел МАССР Широкого мне давалась категорическая установка получить от арестованного Борзаковского показания о наличии в МАССР областного право-троцкистского центра, в который должны были входить Борисов, секретарь обкома ВКП(б), Стрешный, Председатель] СНК АМССР и др. При этом мне было известно, что на указанных мною лиц бывшим Наркомом Широким, Зам. Наркома Малышевым и нач. 4 отделения УГБ НКВД — Мягковым от арестованных Абрамовича, Верина, Кошелева и др. были получены клеветнические показания об якобы к[онтр]-р[еволюционной] право-троцкисткой деятельности» [1885].

В свою очередь Семен Кальманович Розенфельд (следователь, освободивший Садалюка), помощник оперуполномоченного и секретарь 4-го отдела УГБ НКВД МАССР, будучи допрошен 6 декабря 1938 г., показал: «Чичкало молодой работник, но был у Юфы на хорошем счету, так как умел быстро получать от арестованных признание. Я слышал, что он больше брал криком и побоями. Юфа таких следователей поощрял» [1886].

Среди методов, которые применялись к арестованным, не всегда значилось прямое и грубое физическое насилие. Вместо этого использовались другие методы, такие как непрерывные допросы по несколько суток подряд. Например, Чичкало упоминает допрос над Анной Николаевне Варварецкой, заместителем наркома социального обеспечения МАССР. Она была арестована и допрашивалась пять суток без перерыва. В конечном итоге она так и не призналась в предъявленных обвинениях и была освобождена [1887]. Стоит отметить, что это произошло в конце ноября 1938 г., после принятия постановления СНК СССР и Политбюро ЦК ВКП(б), которое положило конец массовому террору и «чисткам» партийно-советских кадров.