Людмила Якимова - Мемуары учёной дамы

— Продайте!

— Не продаем, — ответила хозяйка, — разве вот обменять на что.

— На что?

— А вот платок на тебе... пожалуй, обменяю.

Три вязанки дров, сброшенные ее сыном около нашего сарая, сгорели быстро. Потом она вспомнила, что «девка ее видела на мне еще летом бусы», обменяли на дрова и их; не знаю уж, чем еще на мне прельстилась бы ее «девка», но тут о мытарствах моих каким-то образом прослышал институтский парторг — Федор Алексеевич Виданов и пришел бедной комсомолке на помощь. Сам и дрова со склада выписал, а когда я, увидев эти огромные бревна, чуть не заревела, помог и пильщиков найти, и поленницу соорудить. Правда, дрова были сырые, растопить печку стоило труда, но деваться им было некуда, рано или поздно разгорались, давая необходимое тепло. Беда только, что в роли благодетеля бедной девушки, как Макар Алексеевич Девушкин около Вареньки Доброселовой, Виданов стал меня утомлять.

Семья

Новый, 1956 год встречали всем институтом: после праздничного концерта художественной самодеятельности — танцы под общую радиолу на всех этажах. На танец пригласил молодой человек в очках, с лысиной, открывающей высокий лоб: танцевал виртуозно, я — не очень, но общему удовольствию, новогодней радости и веселью это не мешало. «Малинин Евгений Дмитриевич, преподаватель политэкономии, а о вас я слышал». Потом я стала замечать, что часы наших занятий по вечерам совпадают как-то очень уж часто, а иногда он терпеливо дожидался завершения всех моих контактов со студентами, и мы вместе выходили в ночной город, бродили по тихим его улицам и улочкам, прикрытым тенью гор, подолгу стояли на деревянном мосту над горной речкой. Однажды он зашел в мою девичью светлицу; отогреваясь от мороза, пили чай с малиновым вареньем и сухарями.

— А что готовите на ужин?

— Манную кашу.

— А можно мне?

Молоко Валька загодя выставляла на холод, манная каша — не котлеты, готовится мгновенно, да и любила я ее. Она хранила память о детстве. Для прикорма Али мама варила манную кашку в маленькой кастрюльке — на козьем молоке, сладкую, а когда малышка, насытившись, начинала вертеть головкой, мама подвигала остатки каши мне, сидящей рядом и с нетерпением ждущей: «Доешь». И никакое самое разволшебное бланманже не шло в сравнение с этой кашей на дне кастрюльки.

Кашу мы тоже ели с малиновым вареньем из домашних присылов. Хохотали — малиновый перебор! И чай с малиновым вареньем, и каша манная с малиновым вареньем, и Малинин за столом! Словом, манна небесная да и только!

Болтали, обсуждали городские и институтские новости, рассказывали о себе. Его мальчишеской мечтой было стать летчиком или моряком дальнего плавания. Он поступил в авиационно-морское училище в Ейске, но обнаружился дефект зрения, пришлось надеть очки, с болью отказаться от мечты. Поехал в Москву, представил документы в МГУ, в мальчишеском озорстве и лихачестве вступительное сочинение написал в стихах и... прошел. На экономическом факультете специальность выбрал опять с прицелом на мечту и романтику — индийское отделение, где изучал хинди. Нездешней музыкой этого языка он заворожил меня: я сразу воспылала надеждой увидеть страну, где говорили на этом неслыханно-сказочном языке. И так в нашей жизни потом все обернулось, что я эту страну увидела, а ему не довелось.

События между тем набирали обороты. Неразлучность нашу мы не скрывали, и в специфических условиях Горно-Алтайска она вскоре стала предметом общего размышления. Удивительно: казалось, что наши отношения — это личное дело двоих, но реакция людей на них оказалась различной. Меня стал обходить стороной Виданов, дружески стимулировал поведение Малинина Иван Егорович Семин, заведующий кафедрой русского языка: «Не прозевай, коллега», дипломатично подталкивая к решительному шагу и меня: «У вас достойный поклонник, Людмила Павловна». И как я поняла позднее, с облегчением вздохнули многие не очень уверенные в своих мужьях жены, но прежде всего приуныла девичья часть студенческой аудитории, где он читал лекции: в него уже успели влюбиться многие, и от этой влюбленности некоторых из них я, став его женой, потом немало настрадалась.

В нем каким-то тугим узлом были завязаны в неразрешимое противоречие разные чувства. В душе он был романтик, но чуждался языка поэзии, боялся «красивости» в проявлении чувств, избегал всего того, что было, по его представлениям, не реальной жизнью, а «филологией», и свое отношение ко мне он тоже выразил предельно просто, без «ложной красивости». Однажды сказал: «Хорошо с вами, Людмила Павловна. Не хочется уходить... никуда и никогда».

Я привыкла к филологическим изыскам, нуждалась в других словах, но и своей жизни без него уже не хотела, не представляла.

Так и случилось, что «никуда и никогда» мы друг от друга не ушли. Целых пятьдесят лет — полвека, до того самого последнего момента, когда он ушел из этого мира навсегда, мы оставались вместе. Часто и подолгу по велению жизненных обстоятельств разлучались, но это ничего не меняло «в существе» наших отношений.

Летом, увидев меня в любимом моем зеленом в горошек платье с летящими басками, проректор Таисия Макаровна Тощакова сказала: «А животик-то уже заметен». Действительно, «животик» городское общество увидело раньше, чем заметила его я. Евгений Дмитриевич терпеливо ждал какого-то инициативного разговора с моей стороны на эту актуальную для наших семейных отношений тему, но, поняв, что не дождется, однажды, когда оказались в городском центре, решительно взяв за руку, сказал:

— Пойдем! — И повернулся в сторону административного здания. — Паспорт у тебя с собой?

Так мы оказались у двери с табличкой «ЗАГС», где нас без каких-либо церемоний и промедления официально провозгласили мужем и женой. Согласия моего не потребовалось, оно было написано на лице и, еще выразительнее, чуть ниже. Когда речь зашла о перемене фамилии, Евгений Дмитриевич вмешался: «Я думаю, тебе больше понадобится вскоре твоя, чем моя». Он имел в виду наши диссертационные дела, и я навсегда осталась ему благодарна, что удалось сохранить свою девичью фамилию. Она нравится мне своей нераспространенностью, нечастотностью, хотя того же происхождения, что Иванова, Петрова, Николаева...

К новой, второй по счету, горно-алтайской зиме мой «животик» округлился до размеров «живота», который лишний раз демонстрировать обществу я стеснялась: по моей просьбе занятия перенесли на вечернее темное время, я лихорадочно торопилась завершить свои лекционные курсы и, хотя по закону находилась в декретном отпуске, опять по беспечности не обратив внимания на свои права, простаивала за кафедрой часами, впадая временами в токсикозные обмороки. Дитя в животе настойчиво толкалось и рвалось на волю. Буквально за неделю до появления сына я прибыла в Горький, боясь не довезти его до роддома в природной упаковке. В родительском доме я прожила больше пяти месяцев, очень скучала по мужу, волновалась за лекционные курсы. Видя мои тревоги и метания, а главное, то, как это отражается на питании ребенка, родители сказали свое решительное: «Возвращайся. Ребенка оставь нам». Его уже стали подкармливать, и такое питание он даже предпочитал грудному молоку. Да и везти его в наше малооборудованное жилье было опасно. Родители были еще молоды, им едва исполнилось пятьдесят лет, ребенок им был не в тягость, и за год, пока мы собрались привезти его к себе, они уже так к нему приросли, что вернули нашу законную собственность не без сопротивления.