Игорь Ягупов - Факультет

Подушка перепасовывалась туда-сюда, как мяч на первенстве мира по волейболу, дверь сотрясалась от ударов, тумбочка ерзала. Маринка с товарками по несчастью спинами подпирали последний рубеж обороны, ибо знали, что на балконе для них земли нет – там было место только для бутылок.

Сражение стихло только к утру. Обессилившие стороны заснули прямо на линии фронта, у дыры: девчонки в комнате, мальчишки в коридоре.

На следующий день в общагу приехал отец студента-недотепы – «обрезать сыну хвосты». Он затарился водкой и пригласил преподавателей откушать. Гудеж стоял по всем этажам уже с полудня. Трепеща сердцем при мысли о предстоящей ночи и чувствуя, что второго штурма, да еще преподавательского – в бой пошли бы уже не студенты, а инженеры – ей не пережить, Маринка сгрузила в чемодан пожитки и ринулась прочь из Вологды.

А так как мама выехала поездом, а Маринка полетела самолетом, то она и встретила на вокзале остолбеневшую родительницу, которая только что креститься не начала.

В общем, хорошо, что все хорошо кончается. Окажись Вологда немного гостеприимней – с кем бы мне дружить в институте?

30.

«Истина обитает не на больших дорогах, по которым ходят все», – писал Дмитрий Мережковский. Я не знаю, обладал ли Джелал Ахмедович истиной, но мысли его постоянно блуждали на самых темных тропинках подсознания.

Он преподавал у нас философию, которую, я думаю, он знал хорошо, но которую по этой же причине ему преподавать нам было скучно. Ибо те азы, которые мы могли впитать, были ему неинтересны

Джелал Ахмедович искал на Кольском полуострове таинственную страну Гиперборею. И сравнивал русский язык с древним санскритом. Говорят, он несколько лет преподавал философию в Индии. И, как мне кажется, впитал в себя часть индийской культуры.

Так или иначе, но он впадал на лекциях в медитационный транс. Выпрямившись, сидел он за столом перед нами и ровным голосом вещал что-то вроде:

– Собака прогладывается, и у нее начинает течь слюна…

Глаза Джелала Ахмедовича при этом были полуприкрыты. А вся лекция, казалось, сводилась у него в мозгу к какому-то давно отработанному условному рефлексу, который он время от времени повторял, чтобы заработать деньги для существования, где были гораздо более интересные вещи, чем диалектический материализм – например, Гиперборея. Джелал Ахмедович был философом, но не был преподавателем…

31.

На лекции Джелала Ахмедовича людей приходило немного. Приходили не самые философичные, а самые осторожные.

– Он дремлет, но бдит, – шептали благоговейно осторожные. – Он вам всем еще покажет на экзамене.

Мы честно отсиживали положенные часы: кто спал, кто списывал у однокурсниц какой-нибудь конспект, а кто и злобно поглядывал по сторонам, готовый сбеситься от скуки и истечь слюной, как та злосчастная собака.

– Мягко стелет – жестко спать, – пророчествовали осторожные.

Мы ждали первого (зимнего) экзамена. Самые трудолюбивые пытались читать учебник. Не менее трудолюбивые, но не осененные столь высокой гениальностью, писали «шпоры» и «бомбы». Ленивые и беззаботные надеялись на чудо…

Кто сказал, что чудес не бывает? Вырвать гнусный язык изо рта. Январским утром мы толчемся вдоль стен в коридорчике. Нас много, нас очень много, нас гораздо больше, чем могут пустить в аудиторию на подготовку, нас человек пятнадцать. Мы разбиваемся на пятерки, договариваемся, кто кому какие «бомбы» передаст и когда…

– Заходите, заходите, – приглашает нас Джелал Ахмедович.

Ошарашенные, мы всей толпой вваливаемся в аудиторию. Растерянность, однако, не мешает нам прихватить с собой за парты сумки с учебниками и «шпорами».

– Здесь только ручка и листок бумаги. Ручка и листок! – ревет Лена Гришко, тыча Рзаеву в лицо огромным двухпудовым баулом, из которого сыплются «бомбы». – Только ручка и бумага!

Джелал Ахмедович послушно кивает.

Мы начинаем тянуть билеты. Видя спокойствие экзаменатора, некоторые наглеют. Еще минута, и Марина Браверман уже роется в них, как будто выбирает мясо на рынке. Наконец каждый взял то, что хотел, и мы чинно рассаживаемся по местам.

Проходит пять тягостных минут: как вытащить «бомбы» и «шпоры», если нас так много, что первые сидят всего через парту от преподавателя? Видя наше смущение, Рзаев – вот культура у человека! – покидает помещение, сказав тихо:

– Готовьтесь пока.

А вы говорили, что не бывает чудес! Но сколько продлится счастье: две минуты, три, может быть, пять? Никто этого не знает. В аудитории стоит шорох бумаг и гул голосов.

Марина Долгирева ссужает меня «бомбой» по первому вопросу, а Инна Быковец – по второму. Их нужно только переписать своим почерком.

Минут через пять первый азарт проходит. Наступает рабочая тишина, нарушаемая единственно скрипом ручек. Мне лень переписывать «бомбы», и я решаю зачитать прямо их, разными чернилами и почерками написанные.

Проходит первый час. Шорох и скрип ручек по бумаге стихают. Все переписано, схвачено, состыковано – идет отточка деталей.

Проходит второй час. Радость в наших сердцах сменяется растерянностью и недоумением. Кто-то начинает учить свой ответ наизусть, кто-то треплется с подругами. Я начинаю переписывать «бомбы» каллиграфическим почерком…

Спустя четыре часа после начала экзамена недоумение сменяется раздражением. Все отточено, выучено и уже полузабыто. Все темы для разговоров исчерпаны. Кому-то нужно в парикмахерскую, кто-то хочет посмотреть фильм по телевизору, а кто-то просто захотел есть. Я переписываю «бомбы» в третий раз – теперь уже готической вязью с прорисовкой первой буквы каждого абзаца растительным орнаментом…

Еще через полчаса мы посылаем старосту курса Цурихину на поиски Рзаева. Через минуту Инка возвращается:

– На кафедре его нет.

Раздражение сменяется яростью.

– Ищи! – ревем мы Цурихиной голосами милиционеров-кинологов.

Цурихина убегает на поиски. Обежав минут за двадцать весь институт, она наконец-то берет след.

– Говорят, что он уехал домой, – растерянно сообщает она нам.

– ???

– Ну, мне так сказали, – потерянно разводит руками Инка, сама не понимая, что все это означает.

– Инка, иди, звони, обещай ему свое тело, но чтобы через двадцать минут он был здесь! – кричим мы.

– Его домашний не отвечает, – волнуется Инка минут через десять.

– Цурихина, – говорим мы уже серьезно, – Цурихина, мы сами возьмем твое тело, если ты сейчас же не пойдешь и не дозвонишься.

Инка убегает. Ярость сменяется холодной злобой в наших сердцах. Когда Инка появляется на пороге, мы заявляем:

– Цурихина, если ты его не нашла – ты нам больше не однокурсница.

– Он будет! Он будет минут через двадцать! – кричит Цурихина. – Он уже выезжает из дома!