Ленина Кайбышева - После Чернобыля

Еще две партии пострадавших привезли 28-го апреля. Но те были полегче.

С научной и медицинской точек зрения клиника не оказалась застигнутой врасплох. Здесь уже был накоплен некоторый опыт лечения тяжелых радиационных поражений. А.Е. Баранов разработал собственную, очень эффективную систему диагностики и лечения. Первые три дня медикам приходилось выяснять, сколько же получили пострадавшие. Достоверно сказать об этом мог только сам организм, а “прочесть” информацию позволяла система А.Е. Баранова. Некоторым достались очень высокие уровни радиации. Например, А. Кургуз получил дозу, в несколько раз превышавшую смертельную. Чтобы очистить его тело от радиации, которую теперь выделяла обожженная поверхность, его накрывали простынями. Их через час-два выбрасывали.

Здесь стали свидетелями уникального в мире случая — выжил Андрей Тормозин, получивший 900 бэр. Ему сделали более десяти пересадок кожи.

Материально же клиника была недостаточно подготовлена к одновременному приему такого количества больных. Сразу понадобилось очень много одежды, тапочек и других необходимых вещей. Поэтому, например, первую партию при поступлении мыли мочалками, а вторую — тряпками: в воскресенье трудно было найти так много новых мочалок.

В специализированном отделении сначала всем и места не хватило. Тех, кто казался поздоровее, поместили в гинекологию и взамен уже ставших “грязными” пижам дали женские рубашки. Рослый Василий Кравченко поставил ногу на табурет, и рубаха задралась. Ребята хохочут. А сестричка закрыла лицо руками и боится голову поднять от стыда и этого громогласного мужицкого хохота... Так прошли первые дни.

Сначала многие даже тяжелые больные ходили. Кое-кто интересовался девочками — заглядывались на медсестер. А то и водочки просили. А потом стали ложиться.

Вспоминает Александр Бочаров: “...мы бодренькие... Такая странная болезнь: в первые часы выворачивало наизнанку, на ногах не стояли. Потом вроде как живой водой окропили: ни с того ни с сего здоров! Ходили в курилку, гуляли по коридорам. И вдруг, бах — снова падаешь. Нет сил доползти до кровати. Тошнота, лоб в испарине... И на этот раз мы уже поднялись нескоро. Да и не все поднялись...”

Обычные палаты приспособили под стерильные боксы и поставили в них ширмы. Самых тяжелых развели по одноместным палатам.

— Врач умирает с каждым умирающим пациентом, — рассказывала А. К. Гуськова. Но когда гибнут такие люди, боль особенно велика. Ведь эта болезнь родилась не в человеке, а из-за чьих-то ошибок или просчетов. Она ненормальна. А.Е. Баранов — мужественный, сердечный человек. Он руководил лечением самых тяжелых, но все-таки поддающихся лечению, и применял методы воздействия на кроветворящие органы. Профессор Гейл, приехавший из США, М.В. Кончаловский трансплантировали костный мозг. Замечательные профессиональные качества и беззаветную самоотверженность проявила молодой доктор С.Г. Пушкарева.

Взятие и введение костного мозга, эта отчаянно опасная и, как считается, полезная операция — в этом случае помогла меньше чем ожидалось. Эффективнее оказались отбор и замена отдельных частей крови. Американцы говорили, что советские врачи вдвое превышали дозволенные дозы крови. Да, но ведь это помогало! Большой коллектив врачей трудился практически круглосуточно, без выходных. Всем нуждающимся делали так называемую заместительную терапию клетками крови, антибактериальную и безинтоксикационную терапию. В стерильном блоке можно было увидеть подвешенные мешки — шла массовая заготовка крови, она отстаивалась. Огромное количество доноров, в том числе из самых дальних краев страны, предлагало свою кровь. Давлетбаев, например, помнит двоих из многих, чьи эритроциты и тромбоциты ему вливали: Кравченко и Янкилевича. До этого у многих в строке “лейкоциты” был прочерк. Но не все в руках врачей. Не всех удалось спасти.

Плазмофорез — очень тяжелая процедура. Это когда твою кровь выливают, а другую вливают. У некоторых сердце отказывало. Больным сказали, что волосы будут расти через три месяца — так и было. В реанимации сестры говорили, что в их работе настало “золотое” время — случалось, что было их десять сестер на двоих больных. Гроша ломаного не давали за наши жизни: “Вы — новорожденные, вам все можно”.

В больнице самыми жуткими днями были понедельник, среда и пятница, когда из коридора слышался звон тележек со склянками и банками — ехала перевязка. Одновременно приезжали юпитеры — киносъемка. Сестра вводила обезболивающее, потом приходил хирург, и начинались перевязки. Боль была такая, что кричали цензурные и нецензурные слова — это все фиксировались на пленке. На просмотре одного популярного фильма кто-то сказал: “Реклама обгоревших трупов”. Но это были мы — Нина Тормозина узнала своего мужа.

Радиация обжигала, словно пламя, хотя проявлялся ожог часто не сразу. У некоторых ожоговые язвы вроде бы подживали, а потом открывались снова. Геннадию Русановскому руку вшивали в живот, и молодая жена приходила, чтобы помочь ему в любой мелочи, ставшей теперь проблемой. Он с Ювченко в реанимации лежали последние и теперь живут в Москве в одном подъезде. Русановский закончил авиационный институт в Перми, поехал в Припять, да вот после получения новой квартиры там и месяца не проработал.

Постепенно людей заново учили пользоваться конечностями и выполнять другие функции — например, рисовать, плавать в бассейне, работать на велотренажере. Их водили в цветники, на природу.

От больных поступали совсем не специфичные для работы больницы просьбы: найти семьи, подыскать пристанище (в основном для родственников, которые приезжали навещать своих). Их устраивали чаще в больничной же гостинице для врачей, приезжающих обмениваться опытом.

Откликнувшись на просьбу медиков, прежние пациенты “шестерки” с ожогами и другими сходными заболеваниями согласились задержаться с выпиской. Юрий Татар задержался, чтобы помочь Нехаеву возвратиться к жизни. Это было ценной психологической поддержкой.

Жена Нехаева приехала в больницу одной из первых, устроилась работать в аптеке и много помогала сестрам. Само ее присутствие порой заменяло лекарства, и всегда степенный, рассудительный Нехаев поставил цель: выжить. Начал стараться самостоятельно поворачиваться, двигаться... Видеть это было невыносимо — у него было обожжено почти все тело, и со значительной части кожа совсем сошла. Это приносило постоянную жгучую, дикую боль. В палату к Нехаеву перевели Олега Генриха — он занимал его разговорами, отвлекал. А ведь и Олегу врачи потом три года запрещали работать. Подселили еще одного больного. Тот застонал, и Нехаев, сам еле сдерживавший стоны, приговаривал: “Потерпи, потерпи еще, пройдет”. Все они старались поддерживать друг друга. И страдания их были ужасны.