Павел Полян - Историмор, или Трепанация памяти. Битвы за правду о ГУЛАГе, депортациях, войне и Холокосте

Леонид Котляр, однако, не ограничился описанием военнопленной и остовской судеб «Леонтия Котлярчука». Еще тогда его всерьез заинтересовал вопрос их соотношения: какова доля таких же, как он, бывших или тайных военнопленных и окруженцев, среди де-факто остовцев. И вот к каким выводам он пришел, проанализировав свой эшелон и свой новый трудовой коллектив:

« …Следует сказать, что остарбайтеры в нашей мужской колонне на девяносто процентов состояли из бывших военнопленных. Часть из них избежала лагерей, устроенных немцами в нескольких городах Украины, в силу того, что они попали в окружение на территории своего государства, иных немцы сами отпустили из лагеря домой, выдав аусвайс, причем среди последних были жители России, а также узбеки или таджики, которым помогли освободиться, обманув немцев, их однополчане-украинцы. В нашем строю остарбайтеров фирмы «Бер» таких была добрая половина.

Проживая на хуторе Петровском, я считал, что Надеждовская полиция разрешила мне временно здесь оставаться как жителю Украины, но почему она закрывала глаза на то, что ставропольскому казаку Жоре и жителю России Ивану аусвайсы были выданы как жителям хутора Петровского? Можно было предположить, что кто-то кого-то об этом очень попросил. Однако уже в райцентре Братском, куда мы с Иваном прибыли в сопровождении полицая для дальнейшего следования в Германию, увидев там казахов и туркмен, прибывших тем же порядком из других населенных пунктов района, я понял, что явление это имеет, как теперь говорят, системный характер ».

От себя замечу, что вопрос этот принципиален для понимания структуры и баланса угнанных в Германию советских граждан, но историческая наука впервые доросла до его постановки не ранее середины 1990-х гг.

7 августа 1945 года Леонид Котляр начал свой репатриантский путь из Штутгарта в Киев: дорога растянулась на бесконечные 16 месяцев, из них 6 в Германии. Станциями на ней послужили армейский сборный пункт в Галле, фильтрационный лагерь в Цербсте (фильтрационный «экзамен» он сдал на «отлично», не попав на крючок эмиграции в Польшу), школа сержантов в Потсдаме и Биттерфельде, казармы в Виттенберге и, уже с марта 1946 года, дивизионные бараки в Песочном под Костромой. В Киев Котляр приехал 5 декабря 1946 года уже демобилизованным.

Надо сказать, что армия все сделала для того, чтобы рядовой (а позднее сержант) Котляр как можно быстрее реинтегрировался в настоящую советскую жизнь. Издевательства над рядовыми и вообще подчиненными – то, что Котляр еще в первую свою мобилизацию называл «армейскими забавами», – быстро избавили его от последних иллюзий и настроили на правильный, на советский лад.

А антисемитизм, с которым лоб в лоб столкнулся в Киеве его отец и, более отдаленно и косвенно, но еще в Германии и он сам – окончательно расставил все точки над i . Собственно, послевоенному советскому антисемитизму, ежемесячно крепчавшему в стране, и посвящена едва ли не вся третья – послеармейская – часть мемуаров Леонида Котляра. Сам же антисемитизм – пусть и не жидоморский, как у немцев, и не погромный, как в начале века в России, – предстает в ней тоже своего рода пленом, когтистым внутренним состоянием, из-под власти которого не хотят или не могут освободиться его адепты, они же узники.

История его отца, как и его собственная история, – не что иное, как главки ненаписанной истории антисемитизма. Сразу же после войны, задолго до истерик с «безродными космополитами» и «убийцами в белых халатах», его фирменным знаком в СССР были словечки «Ташкент», или «Ташкентский фронт». Жиды, мол, не воевали, жиды отсиживались в тылу, в эвакуации, когда русские и остальные за них кровь проливали. В этом контексте и само слово «эвакуация» – какое-то презренное и гнилое, замешанное на трусости и чуть ли не на предательстве. Все лишения, что испытывали эвакуированные сверх того, что доставалось населению тыла – не в счет.

И когда «эвакуированные» (или, как их еще называли, «выковыриванные») начали понемногу возвращаться в свои разрушенные города и разграбленные квартиры, почти всегда они находили в них непрошеных новых хозяев, заселившихся по немецким ордерам при оккупации и никуда не желающих уезжать. Законные хозяева превращались в просителей или истцов, отнимающих у людей жилплощадь по липовым, купленным документам и наградным листам. На их, оккупантов, стороне были и общественное мнение, и беспримерные нахрапистость и хамство, и социально-близкие дворники и милиционеры и даже суды, поддерживавшие «старожилов»-истцов лишь в тех случаях, когда однозначно просматривалось участие кого-либо из их семьи в боевых действиях (просто служба в армии не засчитывалась).

Все это – оккупированную комнату и категорический отказ ее освободить – испытал и Исаак Моисеевич Котляр, оба сына которого, Леонид и Роман, положили, как он полагал, на войне свои головы, но не оставили об этом ни одной записи. Но есть в этой скверной истории еще одна дополнительная краска, точнее, мерка, показывающая, как глубоко и низко может пасть человек, пускающийся в неправовой стране в такой неправедный конфликт: оказалось, что жилец-«оккупант» старательно уничтожал все письма, которые Леонид посылал – по своему киевскому адресу – отцу! Иными словами, он, не поморщившись, покушался не только на жилище, но и на то, чтобы «отобрать» у убитого горем отца сына, а у недоумевающего сына – отца! Если бы он мог перекрыть переписку еще и с соседями – он, не задумываясь, сделал бы и это.

Наложить лапу на чужую переписку – это по-нашенски, это по-советски! Исключавшие Исаака Моисеевича из партии в 1949 году и восстанавливавшие его в ней потребовали от него перестать переписываться с американскими братом и сестрой, видите ли, интересовавшимися, уцелели ли брат Исаак и его семья после Холокоста. Обещание было дано и сдержано, и брат и сестра как бы заживо похоронены. Знакомый почерк.

Своя голгофа мучений и издевательств предстояла, разумеется, и Леониду Исааковичу. Все было как бы по-старому и по-новому одновременно: причем комбинировались при этом оба несмываемых «пятна» на его биографии – родимое (национальность) и благоприобретенное (плен). Сами барьеры, в которые утыкались любые его хлопоты – и, прежде всего, относительно вузовской учебы или работы учителем, как правило, не артикулировались, но явственность их существования была почти что физической. Простой пример: в родной 91-й школе тот же директор, у которого Леонид до войны не только учился, но и преподавал, без звука восстановил аттестат зрелости, но работы в своей школе не предложил.

Это давление, этот гнет, этот плен ощущался Котляром не только после войны, но и на протяжении всей его жизни. « Именно антисемитизм (как государственный, так и бытовой, личный) в сочетании с пятном на биографии (немецкий плен) определил мою участь на долгие десятилетия ».