Павел Полян - Историмор, или Трепанация памяти. Битвы за правду о ГУЛАГе, депортациях, войне и Холокосте

Не скрою, я был поражен художественной смелостью писателя.

Переложиться в узника гетто – уже непростая задача, но насколько же сложнее обернуться еврейским коллаборантом и показать яркими мазками такие пластичные образы и характеры, какими у него вышли и Генох, и Варенбуд, и Авидан! И даже ухватиться за нерв того внутреннего семейного разлада, напрямую, как у Варенбуда, связанного с гнусной стороной их деятельности (« Ты уже умер. Спи ». Или: «Это тебе кажется, папа» ).

И вот парадокс: Варенбуду, – роботу и «покойнику» еще при жизни, Варенбуду, которого предали все «свои» и ненавидели все остальные, Варенбуду, который начал и на этот раз проиграл все, – читатель ему невольно сочувствует.

Зато герр Х. из новеллы «Неоконченная соната» [313] Эта новелла стала своего рода мостиком не только между двумя упомянутыми разновидностями новелл, но и – благодаря своему композиционному контрапункту – еще и между новеллами в целом и повестью. и из Еврейского отдела города Вольнинска (за которым угадывается Вильно, Вильнюс) – сам музыкант-любитель и тонкий ценитель чужой игры, этот нацист не проиграл, как выясняется, ничего. Он пришел в артистическую уборную после концерта знаменитой еврейской пианистки в Кельне. Это был третий раз, что он ее видел: во второй раз он был на ее концерте в Вене (но тогда он к ней не подошел), а в первый раз – они виделись ровно за полвека до Кельна, во время окончательной селекции в Вольнинске, которой командовал этот Х. Завзятый меломан, он уступил настоянию Лазаря, председателя юденрата и деда пианистки, и лично предложил 13-летней ученице музшколы и лауреатке Московского конкурса сыграть ему на вынесенном из школы «Дидерихсе» прямо на улице, на холоду. И она сыграла – заставив его лицо окаменеть, после чего пошла направо, а не налево, как ее отец и, кажется, даже дед, которых она уже больше никогда не видела. «Направо» означало, собственно говоря, еще даже не саму жизнь, а только шанс на нее в эстонских лагерях при торфоразработках. И она, рискнув, сполна использовала этот шанс, – убежав в ту же ночь вместе с Мирошкой, таким же, как и она сама, сиротой, к партизанам. Те ее приняли и переправили в надежное место, а по дороге ее для порядка изнасиловал провожатый парень – почти ровесник, так забавно и так буднично склонявший это страшное слово – «в гетте», «из гетты» и т. д.

В конце войны Х., легко сменив имя и документы, в плен попал не как сотрудник герра оберштурмфюрера Бауера – палача Риги и Вольнинска (о, как выразительны эти серые, неприметные имена!), а как вояка из вермахта.

В русском плену его допрашивали, но он был спокоен и только поигрывал себе на губной гармонике. Кто-кто, а он знал, что « все эти НКВД, гестапо питаются преимущественно доносами, в особенности тем, что человек сам на себя доносит со страха ». Более того, его – убежденного национал-социалиста – собственно говоря, не страшила и сама смерть, воспринимавшаяся при этом скорее как неизбежная, чем заслуженная. Его страшила как раз жизньв новом, как он искренне опасался, мире, в котором уже не останется места не только носителям его убеждений, но и самим убеждениям.

Но жизнь не дала его страхам исполниться: « Мир, оказывается, не очень-то хотел меняться. Древние говорили, что в одну реку нельзя войти дважды. Но можно не вылезать из реки ».

Дело было на Северном Кавказе, где немецкие военнопленные прокладывали в меру сил дорогу в горах. Однажды к ним приехал начальник-еврей – и вот что произошло: « Нас построили, и начальник начал на нас кричать. Он кричал, что мы работаем медленно и плохо, не выполняем план. Потом он скинул кожаное пальто, потребовал лопату и начал показывать, как надо работать. Должен признать, что копал он действительно великолепно. Правда, всего какие-нибудь четверть часа. Потом бросил лопату, покричал еще немного и уехал. И тут я услышал, как один наш казак – на Северном Кавказе живет много казаков, и мы называли так наших конвойных – негромко сказал другому: ”Видал, как этот еврей развоевался!” И второй казак ответил: ”Во время войны они все попрятались, а теперь снова вылезли командовать”. Вы даже представить себе не можете, что значил для меня этот подслушанный разговор. Вам никогда не делали переливания крови? »

Эту подпитку от красноказачьего вохровского антисемитизма, этот спасительный для своих убеждений заряд, эту, если хотите, эстафетную палочку ненависти – мир не переменился, ура! – нацист сравнил не с чем-нибудь, а с живительным для себя переливанием идеологической крови. И это – после того, как однажды (уже у американцев, чей пасьянс однажды привел к обмену Х. на кого-то из нужных Советам) ему, вдруг опасно заболевшему, и действительно переливали физиологическую кровь, причем донором рядом лег его молчаливый охранник-еврей!

Герр Х. мог бы и вовсе умереть – от счастья, если б оказался свидетелем той сценки, что разыгралась в середине девяностых на выставке об Анне Франк в московском Доме художника (новелла «Музей Анны Франк»). В пустой почти зал с несколькими посетителями вдруг с грохотом вшагнули « три пары тяжелых, прилежно начищенных сапог. Они вошли, трое, и, не задержавшись в дверях, сразу направились в центр зала, где на столе находился взятый под стекло небольшой – примерно полметра высотой – макет дома на Рrinzengracht. На двоих из них были черные гимнастерки, стянутые портупеями, на третьем – самом старшем, с редкими седыми усами и седой молодежной челочкой на лбу, он держался посредине – простенький москвошвеевский пиджачок ».

Троица остановились у макета и открыла рты. Один сказал: « Развели тут свою агитацию…Всех купили. Правду говорят: евреи в Кремле, русские в тюрьме. Ломом бы по этой игрушке…» Другой: « Да ты что!» Квартирка что надо!.. Нам такие только при коммунизме обещали. Я бы сам с ними пожил…. И девчонка симпатичная. Вполне можно. Скажи? И мамаша еще ничего… » А вот и третий, в пиджачке (русский издатель «Майн кампф»): « Ложь. Все ложь… Дома не было. Девочки не было. Дневника не было. Никто не прятался. Евреи в Амстердаме пили с немецкими офицерами в кафе оранжаду и торговали оружием, хлебом, нефтью. А потом, когда земля захлебнулась в крови тридцати миллионов, явился ловкий еврейский сочинитель и накатал весь этот, – старший пожевал губами, усмехнулся и презрительно выдавил с нарочитым ударением на первом слоге: – ро 2 ман. И человечество снова должно платить евреям за то гноище, в которое они обратили наш мир. Но – ничего. Недолго им еще хануку праздновать ».

« Ну, кажется, наша очередь », – отозвались на это и Автор с автором, как, наверное, и другие посетители выставки.