Александр Нилин - Станция Переделкино: поверх заборов

В синагоге сразу оценили его голос — и попросили заполнить анкету: мол, берем… И услышали, что без пяти минут кантор заполнить анкету не сможет — он неграмотный. Переговоры с ним немедленно были закончены — уважающей себя американской синагоге неграмотные канторы и даром не нужны.

Несостоявшийся кантор вышел на улицу — уже смеркалось, — и торговец фруктами и овощами позволил ему взять с лотка два подгнивающих плода (вероятно, апельсина) — все равно бы уже никто их не купил.

Еврей, не ставший кантором, не производил впечатления человека, павшего духом. Он аккуратно протер, будем считать, апельсины, дождался темноты — и в наименее освещенном переулке всучил даром доставшиеся ему плоды какому-то позднему прохожему за сущие копейки.

Так начался его бизнес в Америке.

Лет через десять Жора решил пожертвовать отвергнувшей его синагоге сто тысяч долларов. В момент вручения чека его попросили расписаться в книге с перечнем наиболее почетных прихожан (или как они там называются). Он ответил, что при всем желании не сможет: по-прежнему неграмотен. Представители синагоги всплеснули руками: “Мистер Робинс [из Рабиновича он сделался в Америке Робинсом], кем бы вы, такой выдающийся человек, стали, будь вы грамотным!” “Пел бы у вас в синагоге”, — ответил Робинс-Рабинович.

У меня был еще знакомый с похожим на Жору взлетом — после неудач молодости.

Мой знакомый был инженером на электроламповом заводе — и выдвинулся в начальники цеха. Он фанатически увлекался футболом и готов был начать жизнь сначала, если примут его в штат еженедельника “Футбол”. Я помню его заметки — и могу с уверенностью сказать, что штатным сотрудникам (а в тогдашнем “Футболе” таких слабых журналистов, как сегодня, и на порог не пускали) мой знакомый ни в чем не уступал, а уж культурой, начитанностью едва ли не превосходил главного редактора — кстати, выпускника довоенного ИФЛИ.

Но отказали ему по той же причине, по которой отказывали и Георгию Александровичу Вайнеру.

Тем не менее мой знакомый в упорстве и находчивости не уступал ни Жоре, ни Робинсу (Рабиновичу). Сначала он возглавил Дворец культуры своего завода, имевшего завидное помещение телетеатра (там когда-то размещался Театр имени Моссовета, и москвичи-театралы стали называть станцию метро “Электрозаводская” “Электрозавадской” в честь руководителя этого театра Юрия Завадского), познакомился со многими деятелями искусства, а в изменившихся временах, занявшись бизнесом, уже в качестве богатого человека достиг и общественных высот.

Ему оставалось, как Робинсу, пожертвовать деньги “Футболу”, умыв еженедельник своим великодушием, а он возьми и купи его. Но прежнего значения при новом хозяине издание себе не вернуло. А самого хозяина потянуло — без отрыва от бизнеса — в телеведущие.

Ему при всей его жизни бизнесмена выстраданной прожженности тоже казалось, что профессия телеведущего в нынешнем веке наиважнейшая. Как инженер-железнодорожник в начале века или авиатор, физик или космонавт в шестидесятые, валютная (эпитет завораживал) путана в середине восьмидесятых или… даже не могу назвать второго дела, проще сказать про всевозможные формы этой древнейшей профессии.

Неудачу реформ во времена Ельцина объясняли тем, что революцию пытались сделать силами завлабов.

Сейчас все надежды на перемены связаны с телеведущими.

Смешно же быть сегодня летчиком или хирургом, когда ежедневно и во множественном числе плодятся на экранах сотен телеканалов мужчины и женщины, молотящие… трудно удержаться от квалификации ими произносимого, не прибегнув к запрещенной лексике, — но за неплохие деньги, о которых строевому интеллигенту и мечтать нелепо.

Мне кажется, что Робинс, не захотевший петь в синагоге, выглядит предпочтительнее, чем Жора и мой знакомый.

Но, возможно, бывший Рабинович и не любил так профессию кантора, как Жора газету, а другой мой знакомый (кроме футбола) — телевидение?

Тем более что Робинс — персонаж, кем-то выдуманный, а те, о ком я вспоминаю, реальные люди.

Во второй половине семидесятых, когда Жора и Миша Ардов вселились в кооперативный дом “Драматург”, а я, как уже докладывал, жил возле метро “Аэропорт” не первый год, у нас накануне сорокалетий (я сорокового года рождения, Миша был старше меня на три года, Жора на два) появилась возможность видеться почти так же часто (или еще чаще, в соседних домах жили все-таки), как в конце пятидесятых на Ордынке.

Мог стать соседом нашим и Андрей Кучаев, но не стал.

На Аэропорт Андрей попал гораздо раньше, чем я.

Чтобы не перегружать рассказ излишними подробностями, скажу кратко: и появление Кучаева на Аэропорте, и его исчезновение оттуда, и сорванный переезд в кооператив “Драматург” связаны с его первой и второй женитьбами.

Мне кажется, что за время пребывания в двух этих браках он сделал все, чтобы приобрести литературную репутацию.

А в четырех последующих (был еще и седьмой брак, о котором скажу отдельно) сделал если не все, то многое, чтобы эта репутация пошатнулась.

Первую женщину в жизни Андрея и первую жену звали одинаково — Иринами.

И к той и к другой имел, можно сказать, непосредственное отношение Миша Ардов.

В одном из поздних сочинений Кучаева первая женщина (эта самая первая Ирина) не только с благодарностью упомянута, но и названа по фамилии — в опровержение сказанного как-то барменшей из Дома журналиста, Тамарой, что у нас на родине не принято спрашивать у сексуальных партнерш их фамилии.

Не представляю, как в тех обстоятельствах Андрей мог узнать — и тем более на всю жизнь запомнить — ее фамилию.

Кучаева, чья жизнь оказалась перегруженной женщинами (и женщинами иногда замечательной внешности), такая память характеризует с лучшей стороны, как мужчину тонко организованного (притом что достаточно часто в отношениях с женщинами он проявлял себя примитивно, как большинство мужчин).

Наш педагог в театральном институте Александр Михайлович Карев всегда говорил, что ничто не начинается со второго раза (разумеется, профессор по актерскому мастерству подразумевал очередность).

Кучаев жил с отцом на Гоголевском бульваре. Мы зашли как-то к нему с Борей Ардовым без предварительного предупреждения.

Леонид Сулейманович, отец Андрея, был, вероятно, на службе, а у Андрея в гостях сидели две необыкновенно хорошенькие и нарядные девочки — и они пили чай с большими шоколадными конфетами.

Борису тоже предстояла долгая биография любимца женщин, но в ту минуту от вида таких хорошеньких и нарядных девочек он до того растерялся, что и чай не смог пить, а если какая-нибудь из девочек начинала говорить, тянулся к ней навстречу, но сам ничего произнести не мог (и это Боря, знавший и анекдотов никак не меньше старшего брата Миши и кокетничать умевший с женщинами лучше самих женщин, на что сразу обратила внимание Инна Гулая, когда впервые его увидела).