Александр Нилин - Станция Переделкино: поверх заборов

И вдруг Авдеенко мне сказал: “У него-то мы, надеюсь, никогда занимать не будем”.

Деньги мы через минуту заняли у кого-то другого.

И, когда вернулись за ресторанный столик, какое-то время, пока официантка несла наш заказ, я думал о странной реакции Авдеенко — для него особенно странной.

Мой друг Авдеенко — человек наследственно вспыльчивый — бывал, однако, невыдержанным только при игре в футбол и ссорах с женами. В остальных случаях его отличала выдержка, отсутствие агрессивности и желания конфликтовать.

Он был объективнее меня в оценках и более доброжелателен.

Постоянно находившийся в среде людей успеха, Авдеенко никогда не тяготился ревниво ничьей известностью, считал себя (и вел себя) с любой знаменитостью на равных — и отношения со знаменитостью не составляли для него труда, осложненного завистью.

В Доме кино давали премьеру фильма Алексея Германа (Авдеенко, конечно, дружил и с Германом) “Мой друг Иван Лапшин”.

В зале собралась вся кинематографическая Москва (точнее, ее цвет).

Но сначала на сцену вышло человек двадцать — и среди них мой друг (о чем я не был предупрежден).

Устроители вечера предварили всеми ожидаемый фильм Германа документальной лентой о греческом композиторе Белояннисе, которая никого, кроме тех двадцати человек на сцене, не волновала перед премьерой “Лапшина”.

Из титров я затем узнал, что Авдеенко — автор дикторского текста, весь смысл которого был в том, что одну из своих симфоний Белояннис сочинил весной и потому назвал ее “Весенней”.

После фильма Германа народ расходился взволнованным, потрясенным — или разгневанным сложным кинематографическим языком.

Про Белоянниса все напрочь забыли.

Кроме любезной тещи Германа, жены писателя Борщаговского. Она подошла к Авдеенко — и сказала ему: “Саша, с премьерой”. “И вас тоже…”

Очень надеюсь, что он ответил так в шутку.

Я всегда помнил и помню, насколько труднее, чем Авдеенко, братьям Ардовым, Андрею Кучаеву и даже мне, не самому из них везучему, давалось Георгию Вайнеру вхождение в ту жизнь, какой мечтал он жить.

Перед началом того вечера в Доме литераторов мы смотрели с ним вместе, как впускают в строго охраняемые двери публику с билетами.

“Да, — с плохо скрытым удовольствием заметил Жора, — столько народу рвется сейчас сюда только из-за того, что когда-то одному мальчику не хотелось ходить на службу”.

Меня покоробила не столько некорректность замечания про “одного” (только одного, получалось, мальчика, без соавтора в лице старшего брата), сколько неправда о нежелании ходить на службу.

Хотелось бы думать, что, говоря про службу, он имел в виду работу в Музее революции, где за крошечную зарплату работал смотрителем панорамы “Штурм Зимнего” (Жора включал панораму, а при мне однажды и устранил в ней неисправность), или инженерство в гостинице “Советская” (где, мне теперь кажется, он был главным инженером — и в ресторане мы с десяткой в кармане на двоих сидели за столиком для дипломатов с флажком какой-то страны).

Но на службу в ТАСС разве же он ходил без удовольствия?

И потом — какой ценой далась ему штатная работа в телеграфном агентстве!

Всякая попытка поступления Жоры в какую-нибудь газету происходила приблизительно по одному и тому же сценарию.

Работодатель сначала говорил ему об идеологической подоплеке работы в газете — и затем спрашивал, комсомолец ли Жора. Тот отвечал, что член партии.

Отступать работодателю было вроде некуда, но работодатель находил. “У нашего издания есть определенный уклон в сторону тем, связанных с техникой…” “Я инженер”, — спешил с ответом Жора. “Но никак не меньше и тем, связанных с юриспруденцией…” “Я учусь на заочном отделении юридического факультета МГУ”, — думал обрадовать работодателя Вайнер.

Тогда работодатель, словно спохватившись, говорил, что при всех глубоких знаниях претендента необходимо быть журналистом. У Вайнера и на это был ответ-козырь: “В ближайшее время я защищаю диплом на факультете журналистики”.

Что же оставалось делать подневольному работодателю, когда не принято было говорить вслух о том, что журналистов еврейской национальности в каждой редакции перебор, а нежелательны они вовсе (это же не самое начало советских времен, когда шутили, что в уважающей себя газете всегда есть Гуревич, Гурович и Гурвич).

И все-таки в ТАСС Георгий Вайнер попал — и казалось бы, там прижился.

Он объяснял мне свое неожиданное расставание с агентством и вообще с журналистикой заботой о дальнейшей судьбе старшего брата.

“Аркашке”, как всегда называл брата Жора, перестало нравиться на Петровке (чему я, конечно, удивился: Аркадий считался талантливым следователем, продвигался по службе неплохо; возможно, думаю теперь, национальность сужала его перспективы на будущее).

И братья, видимо, решили постепенно приобщить к журналистике и Аркадия, из-за чего и возникла идея соавторства — милицейский материал, накопленный старшим братом, приравнялся к перу младшего.

Они составили план большого очерка на криминальную тему и показали его своему знакомому начальнику по имени Норман Бородин. Этот влиятельный господин увидел за планом очерка план целой книги.

Так братья Вайнеры (сначала они подписывались Аркадий Вайнер и Георгий Вайнер, братьями на обложке они стали чуть позднее) начинали свою совместную литературную деятельность.

Первая их книга, если не путаю (ее я так и не прочел), называлась “Часы для мистера Келли” — и до отдельного издания опубликована была в популярном журнале (то ли в “Смене”, то ли в “Огоньке”).

Жора никогда и не скрывал, что хочет быть писателем. Часто повторял: “Когда у меня будет две книжки” (почему-то всегда говорил про две — не уточняя, сразу ли две, вообще ли две). Обмолвился, рассердившись на кого-то из нашей компании на Ордынке за излишний гонор в притязаниях: он, Вайнер, собирается сочинять просто интересные книжки без глобальных задач.

Мы не могли тогда знать — Жора через много лет рассказал об этом в интервью, когда сомнений в том, что цель достигнута, у него больше не оставалось, — что семнадцатилетний Вайнер дал своей маме расписку: обязуюсь стать великим человеком.

В нашей компании, где все надеялись быть великими и продолжать начавшуюся дружбу не иначе как в этом качестве, о мере Жориного тщеславия можно было догадаться.

Но не обо всей мере.

А не она ли — меры остальных превысившая мера — все и решила в пользу Георгия?

Но вдруг и не она? Не будем оправдывать себя той скромностью, какую хочется приписать тем, кому удалось меньше, чем Вайнеру.

Мое отношение к их книгам менялось в лучшую сторону.